Книга судьбы

Я провел там почти полгода. В течение первых нескольких месяцев кто-нибудь из Белого дома звонил мне каждый день. Но когда мы проиграли выборы, аппарат сотрудников перестал существовать. Вместе с ним прекратились и звонки. К тому времени у Мэннинга имелись все основания поступить аналогичным образом и навсегда забыть обо мне. Он знал, что я сделал. Он знал, почему Бойл оказался в лимузине. Вместо этого он вновь пригласил меня к себе. Как заявил он мне в тот день, верность дорогого стоит. Особенно теперь. Даже после Белого дома. Даже в Малайзии. Даже на конференции сотрудников страховой корпорации.

У меня сводит скулы от желания зевнуть во весь рот. Я стискиваю зубы, пытаясь сдержаться.

— Вам скучно? — интересуется заместитель премьер-министра, демонстрируя явное неудовольствие.

— Н-нет… вовсе нет, — извиняюсь я, свято соблюдая первое правило дипломатии. — Просто… разница в часовых поясах… мы только что прилетели, так что я еще не адаптировался…

Прежде чем я успеваю закончить, он поворачивается ко мне:

— Вам следовало бы…

При виде моего лица слова замирают у него на губах. Ненадолго. Как раз настолько, чтобы внимательно рассмотреть меня.

Инстинктивно я пытаюсь улыбнуться. От некоторых привычек избавиться невозможно. Левая половина моего рта приподнимается, правая остается недвижимой, отказываясь повиноваться.

В тот день на гоночном треке Бойл погиб. Но он был не единственным пострадавшим.

— …принять мелатонин, — запинаясь, договаривает заместитель премьер-министра, все еще не сводя глаз с заглаженных рубцов у меня на щеке.

Они перекрещиваются, как замысловатая транспортная развязка. Поначалу шрамы были ярко-фиолетовыми. Сейчас они лишь капельку темнее белой как мел кожи. Но их до сих пор невозможно не заметить.

— Мелатонин, — повторяет он, теперь глядя мне прямо в глаза. Заместителю премьера неловко, что он так на меня смотрит.

Но ничего поделать с собой он не может. Он вновь украдкой бросает взгляд на мою щеку, потом переводит его на мой рот, правая сторона которого слегка провисает. Большинство людей считают, что я перенес инсульт. Потом они замечают шрамы.

— Это очень помогает при пересечении часовых поясов, — добавляет он, снова глядя мне в глаза.

Пуля, разорвавшая мне щеку, называлась «Разрушитель» и была предназначена для того, чтобы при ударе разлетаться на осколки и рвать кожу, а не проходить навылет. Именно это случилось, когда она, срикошетив от бронированной крыши лимузина, разлетелась на куски, которые и изуродовали мое лицо. Врачи качали головами и сходились на том, что в случае прямого попадания рана, наверное, была бы не такой рваной, но сейчас моя щека выглядела так, словно в нее впилась пара десятков крошечных ракет. Чтобы причинить жертве еще большую боль, Нико позаимствовал грязный трюк у шахидов-самоубийц с Ближнего Востока, которые смачивают свои пули и бомбы крысиным ядом, поскольку он замедляет свертываемость крови, вызывая мучительные и обильные кровотечения. Его фокус вполне удался. К тому времени, когда ко мне добрались агенты Службы, я так истек кровью, что они накрыли меня пластиком, посчитав мертвым.

Рана превратила мой лицевой нерв в грушу для битья. Я быстро узнал, что у него есть три ответвления: первое подводит нервные окончания ко лбу… второе управляет щеками… а третье, которое и оказалось поврежденным, обеспечивает артикуляцию губ. Вот почему одна половина рта у меня провисает… и вот почему, когда я говорю, губы смыкаются не в центре… и поэтому улыбка у меня плоская, как у пациента зубного врача, которому вкололи новокаин. Помимо этого, теперь я не могу пить через соломинку, свистеть, целоваться (не то чтобы желающие выстраивались в очередь) и прикусывать верхнюю губу, на что, оказывается, приходится затрачивать намного больше сил, чем я полагал. Впрочем, с этим можно жить. А вот взгляды причиняют мне физическую боль.

— Мелатонин, да? — переспрашиваю я и отворачиваюсь, чтобы ему не на что было смотреть.

Это не очень помогает. Мы всегда храним в памяти лицо. В нем заключается наше своеобразие. Оно показывает, какие мы на самом деле. Хуже всего то, что выражение лица несет в себе примерно две трети информации, которую мы получаем от общения друг с другом. И если вы потеряли это выражение — как случилось со мной, — социальные последствия оказываются катастрофическими.

— Несколько лет назад я принимал его… может быть, мне стоит попробовать снова.

— Думаю, он вам понравится, — уверяет заместитель премьер-министра. — Вам наверняка станет лучше.

Он вновь отворачивается к залитому светом рампы профилю президента, но я уже услышал новые нотки в его голосе. Они едва уловимы, но безошибочны. Для того чтобы понять, что к вам почувствовали жалость, переводчик не требуется.

— Я должен… мне нужно проверить, привезли ли мед и чай, — говорю я и отступаю на шаг. Заместитель премьер-министра не дает себе труда повернуться.