Книга тайн

Официант открыл для них дверь, и от порыва ветра, занесшего внутрь снежинки, задребезжали бокалы на столе. Официант вгляделся в темную улицу.

— Желаю удачи.

LXXVIII

Франкфурт, октябрь 1454 г.

Когда мы возвращаемся в места нашего детства, то, что у нас в памяти сохранялось как нечто большое и величественное, оказывается маленьким и жалким. Франкфурт был иным. Весь мир, казалось, съехался сюда на Веттераускую ярмарку. Палатки ткачей превратили одну из площадей в городок всех вообразимых цветов и плетений: от тяжелых фланели и габардина до легчайших византийских шелков, переливавшихся, как ангельские крылья. Из крытого рынка доносился запах духов и бесчисленных специй: перца, сахара, гвоздики, чеснока и многих других, мне неведомых.

Я поставил наш лоток на углу рынка между изготовителями бумаги и пергамента. Сюда мало кто заглядывал (хотя товаров на ярмарке было множество, книги продавали только мы), и я надрывался, зазывая покупателей, пытаясь перекричать ярмарочный шум. После стольких лет затворничества и секретности я с трудом заставлял себя говорить.

Сюда должен был приехать Фуст. Он был торговцем, и это он замыслил план показать плоды наших трудов. Но днем ранее он пошел на попятный, сказался больным, а потому отправляться пришлось мне. Хорошо, что так получилось. Я в последнее время почти не выходил из Хумбрехтхофа. Приближался назначенный Фустом срок, а мы все еще отставали от графика с нашими Библиями. И постоянные мысли об этом (расчеты и перерасчеты графика, поставок, человеко-часов) тяжелым грузом давили мне на плечи. Я боялся этого путешествия. Я не мог представить себя без проекта или проект без меня. Но Фуст настоял.

— С тобой для пользы дела поедет Петер.

Но уже через час после того, как мы отправились во Франкфурт, я понял, что Фуст был прав. Осенний воздух разрумянил мне щеки, прояснил мысли. Запах спелых яблок и листьев откупорил мои чувства. Даже крики перекупщиков, которые рисковали навлечь на себя гнев властей, предлагая товар за пределами рынка, казались скорее звонкими, чем раздражающими. Тем вечером в гостинице я завязал разговор с другими торговцами и лег спать гораздо позднее, чем обычно, выпил больше обычного, отчего наутро у меня болела голова.

В первый день ярмарки к моему лотку подошли всего три человека. Я чуть не насчитал и четвертого, но он всего лишь хотел узнать, где расположились дубильщики. Занятий у меня никаких не было, кроме как щелкать блох, которые досаждали мне предыдущей ночью. То удовольствие, что я испытал, покидая Майнц, таяло. Я в уме составил длинную раздраженную претензию к Фусту, отправившему меня с этим бессмысленным поручением. Но во второй половине дня поток посетителей увеличился. На следующее утро я уже едва мог справляться с ними. Многие из них были священниками и монахами, но, видимо, они благоприятно отозвались о том, что видели. И вскоре уже более богатые руки прикасались к страницам, на фоне пергамента сверкали толстенные золотые перстни. Я видел аббатов, архидьяконов, рыцарей. И в конечном счете, нежданно-негаданно — епископа.

Каждые полчаса происходило что-то подобное этому: я стоял за прилавком, расхваливая выдающиеся качества моих книг, когда молодой человек в одежде, заляпанной чернилами, и с растрепанными волосами начинал шумно протискиваться сквозь толпу к моему прилавку. Он обшаривал взглядом страницы Библии, потом поворачивался к толпе и громко заявлял:

— Этот человек мошенник.

Он открывал тетрадь так, чтобы все видели.

— Этот человек говорит, что текст совершенен, но он даже не удосужился его прочесть. Тут нет ни одной правки.

Он шарил под своим сюртуком, доставал и разворачивал свиток пергамента, затем показывал его толпе.

— А вот моя работа идеальна.

Публика, понимая, что происходит, начинала смеяться. В сравнении с молочно-белыми страницами и ровным текстом моей Библии, его пергамент являл собой жалкое зрелище. Края были захватаны, кожа пожелтела (мы предыдущим вечером пролили на нее пиво), а слова под вязью исправлений были почти не видны.

— Здесь нет ни одной ошибки, — заявлял он.

— И здесь тоже, — отвечал я.

Он сгибался чуть не пополам, выставляя свою задницу публике, и водил носом по страницам Библии.

— Да, я не вижу ошибок, — неохотно соглашался он.

Ропот публики.

— Но повезти один раз может любому.

Я поднимал еще два экземпляра и демонстрировал их.

— А три раза? А если вы посетите мою мастерскую в Майнце, то найдете еще сотню таких же, готовых к продаже. И все они одинаковые в своем совершенстве.

Петер Шеффер (а именно он и был негодующим писцом) выпячивал грудь.

— Я тебе могу сделать не меньше. — Он начинал загибать пальцы в яростных арифметических подсчетах. — Они будут готовы к тысяча пятисотому году.

— А у меня они будут готовы к июню. — Я повышал голос, обращаясь к толпе. — Любой, кто хочет купить Библию или увидеть этот новый чудесный способ письма, может посетить меня до вторника в моем временном жилье под знаком дикого оленя. Или после этого в Майнце в «Хоф цум Гутенберге».