Книга Тьмы (сборник)

Краем глаза замечаю: покраснев от натуги, главарь на арьерсцене с усилием вырывает над головой бочку. Юрка Литвин, бывший морской пехотинец, похож сейчас на Верещагина из «Белого солнца пустыни». Ваше благородие, госпожа Удача… Зачем пуп рвать, она ж пустая?! Рев главаря заглушает музыку к едрене фене, лютни не слышно, «Чакона» сдохла, одна гроза огрызается хриплым лаем грома. «Кореша», включая рыжебородого, шарахаются врассыпную, тараканами от хозяйского тапка. Перед рампой с грохотом разлетается в щепки бочка, из нее — чертова уйма песка… часть просыпается в зал, на ноги первому ряду…

Овации. Зал рукоплещет. Я — тоже, даже не заметив, когда успел снять звук и нажать «паузу». Здорово! Но странное чувство не дает покоя, отравляя катарсис. Да, театр. Да, пьеса. И тем не менее трудно отделаться от мысли: если бы рыжебородый все-таки зарезал Тарасюка — катарсис был бы полным! А он мог, я нутром чую — мог бы… Что за чушь в голову лезет?!

После премьеры выяснилось: утром не в меру ретивый пожарник насыпал в бочку-реквизит кучу своего противопожарного песка! Юрка Литвин, хватаясь то за спину, то за живот и ругаясь, как целый взвод морской пехоты, собрался набить пожарнику морду, но не нашел.

А чувство ущербности катарсиса я запомнил, наверное, на всю жизнь.

— …положи ножик, — сказала остывшая Наташка. — Порежешься.

Слушаюсь, мэм.

И этот проклятый сосед, с его машиной, сменил наконец волну. Настройки радио с полминуты ворчали, обнюхивая шкалу, пока из моря звуков не всплыл Михаил Щербаков:

…Неужто разговоры тебя, брат, не пресытили,
Когда весь мир вокруг — актеры,
а мы с тобой — простые зрители,
И кто-то там другой, над сценою,
давно пропел мои слова дрожащие
О том, как я люблю тебя, бесценная,
люблю тебя, дражайшая…

7

Благовещенский собор — понимаю.

Благовещенский базар — не понимаю. Никогда не пойму. Однофамильцы, ясное дело. И похожи: яркие, наляпистые. Наш собор, говорят, на дурном месте построен. То с него кресты валятся, то молния по кумполу шарахнет. Вот и базар: толкотня, гвалт, и никаких тебе благих вестей, кроме навязшего в зубах «Подходи-налетай!». Не люблю я их обоих.

От пищи духа до жрачки брюха — пять минут наискосок.

— Почем кинза?

— Сорок копеек пучок.

— Давай. И петрушки…

Если бы не стиральный порошок, в жизни бы сюда не пошел. Мало ли тихих базаров? Сумской, например. И к дому ближе. И пиво там в кафешке холодное. Темное «Монастырское» пополам со светлым в один бокал. Вобла… Словно отзвук восторженного мата: «Во!.. бла!.» И карман все время придерживать не надо. Зато тут порошок дешевле, м-мать его… Еще на старте семейного бытия подписал для жены шутейную грамоту. Обязуюсь, мол, то да се, менять носки, крутить мясорубку, включая походы на базар раз в неделю. По причине грубой физической силы и отсутствия тачки. Вона чем шутка обернулась…

— В-ва, дарагой, какой гранат! Ц-ц-ц! Счастье, не гранат!

— А уступить?

— Слюшай, мущин, куда уступить?! Зачем уступить! Вах! Обидеть хочешь?!

Ага, обидишь его, вахаббита. Ладно, беру два ядреных счастья. Один лопнул, в трещину кроваво-сочная мякоть прет. Толкаюсь мимо россыпей зелени, мимо штабелей яиц. Мимо желтых кур, бесстыже раздвинувших жирные ляжки. Окорочка, значит. Фламандский натюрморт кисти Ламме Гудзака. Нет, братцы-сестрицы, мне к выходу. Рюкзак на ходу завязал, застегнул, за спину кинул. Ненавижу тяжести в руках таскать. А на спине — милое дело.

Вьючное я животное.

— К-куды прешь?!

Куды надо, туды и пру. Ну, зацепили тебя пряжкой. Ну, смолчи: бывает, мол.

Нет, развякался.

Яблоки-груши на прилавках вдруг показались восковыми. С вмятинами от пальцев нерадивого бутафора. Петрушка с укропом — ткань на проволочках. Абхазец в кепке — плохо загримированный статист. Галдеж — фонограмма, вся в склейках. В косых лучах прожекторов пляшет пыль. Изнанка представления. Показанная зрителю, она разрушает магию.

— …льдь! Сельдь! Малосоленая…

Иду за порошком. Самую здоровую пачку возьму. Чтоб надолго хватило.

Когда, осчастливленный увесистым мешком «Бинго-автомат», выбирался на мост, — воронья лапка уцепила рукав. Над головой ветер драл когтями вывеску «Торгiвельний майданчик». Рюкзак упрямо сползал на задницу: надо снять, лямки подтянуть. Домой хочу. По Бурсацкому спуску, в метро. Домой. А тут — лапка.

— Погадать, абрикосовый? Всю правду скажу, на прошлое, на будущее, на любовь, на удачу…

Вот это «абрикосовый» меня доконало.

Молодая цыганка встряхнула цветастое полено, спавшее у нее на руках. Полено зашлось было со сна пронзительным воплем — и смолкло. Зачмокало, засопело… Не захотело помогать маме крутить толстого фраера. Или у цыган не фраер? Жаль, спросить не у кого: я из истории трудовых ромалэ только «Возвращение Будулая» изучил. С молдаванином Михаем Волонтиром в главной положительной роли.

— Ай, абрикосовый, Катя все знает, все ска…