Книга царя Давида

Бродячие сказители рассказывают по рынкам и у городских ворот, как однажды пришел Саул позади волов с поля и услышал плач народа; он узнал, что аммонитянин Наас осадил город Иавис в Галаа-де и пригрозил выколоть каждому жителю города правый глаз, чтобы положить бесчестье на весь Израиль. Рассказывают, будто сошел Дух Божий на Саула, когда он услышал слова сии. Он взял пару волов и рассек их на части, и послал во все пределы Израильские через послов. Во всяком случае, собралось к нему столько народу, что он разделил его на три отряда и отправился с ними в Иавис Галаадский, а там во время утренней стражи напал на аммонитян и поразил их до дневного зноя, и освободил город.

Здесь по воле Яхве и родился новый вождь израильский — как Гидеон, как Иеффай, как длинновласый Самсон. Но теперь народу нужен был царь, и народ отправился с ним к святыням Галгала и, принесши мирные жертвы, поставил там Саула царем.

Народ, а не Самуил.

— Ты зябнешь, Ефан, мой любимый.

— Бури, которые изменяют лик мира, веют стужей.

— Мои бедра теплы, любимый, я раскрою их для тебя.

— Мед и молоко под языком твоим, Лилит, моя любимая, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана. Ласки твои лучше вина…

С тех пор как праотец наш Авраам переселился из Ура Халдейского в Ханаан, на долю нашего народа выпало немало скитаний. Опыт научил нас, что лучше отправляться в путь с небольшой поклажей, уповая на Бога.

Однако мои архивы состояли из несметных глиняных табличек и пергаментов, и все это было необходимо взять с собой. Но при виде целого каравана вьючных ослов, груженных ящиками моих архивов, мог ли я отказать Есфири, любимой моей супруге, взять ее сундуки и ковры, а Олдане, матери моих сыновей, забрать ее любимую утварь, а моей наложнице Лилит — ее баночки, коробочки, пудреницы? Поклажа и впрямь сама порождает новую поклажу, ибо на каждую пару ослов с полезным грузом нужен третий осел с провизией для погонщиков и животных.

Шли дни. Каждый раз, когда я оборачивался назад и видел наш караван, плетущийся по песчаной дороге — сорок ослов с погонщиками и моею семьей, — я вспоминал долгий путь в пустыне Синайской. Возможно, в пересчете на каждого человека, дети Израиля тащили с собой поменьше скарба из Египта, чем мы из Езраха, зато нас в Иерусалиме ожидало, пожалуй, столько же неизве-стностей, сколько их Б земле обетованной.

Есфирь покачивалась на ослике, ее опаляло безжалостное солнце, под глазами у нее темнели круги; она опиралась на Сима и Селефа, моих сыновей от Олданы, которые шагали рядом. Сердце мое сжалилось над Есфирью, и я велел сделать привал в тени большого валуна, на макушке которого росло дерево теревинф.

Но Есфирь сказала:

— Я знаю, Ефан, ты спешишь в Иерусалим.

Я поглядел на ее осунувшееся лицо, услышал, как трудно ей дышать, и вспомнил ее прежнюю: своенравную и жизнерадостную, остроумную и веселую женщину, человека редкой душевной красоты. И я сказал:

— Мне хочется прибыть туда вместе с тобой, любовь моя.

Она проговорила:

— Если Господь захочет, я буду жить. А если не захочет, то придет ко мне Ангел Господень, положит мне руку на сердце, и оно замрет.

И послал Господь ей сон, она спала в тени, пока не подул вечерний ветер и не настала пора вновь отправиться в путь. Долгим он оказался, и продвигались мы медленно, ибо приходилось останавливаться каждый раз, когда Есфирь слабела. Но на седьмой день мы достигли перевала над рекой Кедрон, откуда открывался вид на Иерусалим — на его валы, и ворота, и башни над воротами, на его поблескивающие крыши, на его скинию, пурпурное пятно на ослепительно белом фоне дворца и крепости.

Тут я пал ниц перед Господом и возблагодарил его за то, что он сподобил меня и моих близких увидеть Иерусалим; я поклялся принести на жертвенник, что воздвиг царь Давид на гумне иевусеянина Орны, жирного барашка и нежного козленка — барашка в благодарность за благополучное окончание путешествия, а козленка с молитвою о Божьей помощи в граде Давидовом и при дворе царя Соломона.

На стенах и башнях стояли дозорные, которые издалека заметили нас и следили за нашим приближением к большим воротам. Стражник-хелефей остановил нас, а когда я показал ему свой пропуск, он позвал начальника привратной стражи.

— Гм, историк? — Начальник стражи оказался грамотным. — В Иерусалиме нужны каменотесы, каменщики, носильщики раствора, сапожник тоже пригодился бы, а тут нате вам, историк пожаловал.

Я показал царскую печать.

— Этому народу нужна история, — продолжал начальник стражи, — как мне нарыв на члене. Дураками они рождаются, дураками и помрут: они блудодействуют со своими матерями и овцами, а ты хочешь наделить их историей. Им и без твоей истории тошно. — Он тыкнул грязным толстым пальцем в один из ящиков. — Что там?

— Мой архив.

— Открывай.

— Но таблички выпадут, все перепутается.

— Открывай, тебе говорят.