Книга царя Давида

Можно ведь и так проинтерпретировать текст Стефана Гейма: это — некая «вестернизация», даже «американизация» Библии. Царь Давид в таком случае предстанет неким жестоким и талантливым политиком; его сын, Соломон, ничтожным наследником, «последышем»; а Ефан окажется журналистом, получившим задание написать апологетическую биографию великого человека, в ходе журналистского расследования узнающим всю подноготную и умудряющимся впихнуть в лукавую апологию почти все раздобытые им сведения. Этакий «Гражданин Кейн» на библейском материале. Единственное отличие книги Гейма от подобных произведений сострит в том, что «лукавая апология» лежит перед ним и называется Первая, Вторая и Третья книга Царств Библии. «Деконструи-руя» Библию, Гейм, и в самом деле, замечает то, что проскальзывает мимо внимания простодушного читателя. В песне-плаче Давида на смерть Ионафана он, например, совершенно справедливо обнаруживает гомосексуальные мотивы: «любовь твоя была для меня превыше любви женской». Но вот уже утверждать, что Давид жил и с Саулом, отцом Ионафана, это уже … чересчур.

Впрочем, я веду речь не о Библии, а о Стефане Гейме и о его героях. Историк Ефан пытается «пройти по острию ножа», впихнуть в официозную «монографию» хоть крупицу правды, уцелеть в дворцовых интригах, да еще и получить гонорар. В результате его с позором изгоняют из столицы, запрещают писать. Его наложницу отбирает царь Соломон, любимая жена умирает в Иерусалиме. Поражение? Почти поражение, потому что Первая, Вторая и Третья книги Царств как раз и есть те самые официальные славословия, в которые историку Ефану удалось спрятать правду. Что остается от грязи и крови политики вообще? Та самая искорка правды, спрятанная трусливым интеллектуалом в груду государственной лжи, и его песни о любви, посвященные женщине, которую он предал. «…Мне же евнух сказал: „…кроме того, Лилит поет царю любовные песни, которым ты ее научил и которые так нравятся царю, что он велел их записать, собрать и издать „Книгу Песни Песней Соломона“…. Я повернулся и пошел своей дорогой. Когда мы пересекли Кедрон … я задержался, чтобы бросить последний взгляд на град Давидов. Он простерся предо мною, раскинувшись на своих холмах, и я хотел было проклясть его, но не смог, ибо великое сияние Божее лежало на утреннем Иерусалиме“. Странным образом, но здесь мне тоже вспомнился Пушкин. Знаменитый финал „Полтавы“. Итог истории — обломки, ничего не остается, но что-то ведь останется? „Прошло сто лет — и что ж осталось/ От сильных, гордых сих мужей,/ Столь полных волею страстей? / Их поколенье миновалось — и с ним исчез кровавый след/ Усилий, бедствий и побед. (…) Лишь порою/ Слепой украинский певец,/ Когда в селе перед народом/ Он песни гетмана бренчит,/ О грешной деве мимоходом/ Казачкам юным говорит“. Разумеется, эту ассоциацию Гейм ни в каком случае не хотел вызвать, он намекал на другие обстоятельства. Восточногерманский писатель, не желающий терять ни звание классика гэдээровской литературы, ни новоприобретенный статус восточноевропейского диссидента, пытается так же „пройти по острию ножа“, как это сделал его герой, Ефан, сын Гошайи. Стефан Гейм подмигивает умному читателю: я-де только притворяюсь, что пишу пасквиль на царя Давида, я-де прекрасно понимаю, что в пору напряженных отношений стран восточного блока с Израилем (1973 год), начальнички с великой радостью опубликуют книгу, где национальный герой еврейского народа — Давид представлен убийцей, клятвопреступником, тираном; на самом деле, я издеваюсь над этими самыми начальничками. Я-де тот самый „историк Ефан“, который обдуривает власть, разрушает идеологизированный миф. И меня, как моего героя, могут выгнать из столицы, и мне, как и моему герою, могут запретить писать. Гейм успокаивает себя, мол, в прежние времена оступишься „на острие ножа“ — и голову с плеч, а „тулово приколотят к городской стене“, совсем недавно — Колыма, концлагерь, пыточный подвал, сейчас — полегче, полегче. Ну, присудят денежный штраф, ну, выгонят из Союза писателей. Терпимо, терпимо.

И тогда становится ясно: главная тема книги не бунтарь, ставший деспотом, оправдывающий все свои преступления Божьим велением или государственной необходимостью, но интеллектуал, живущий в деспотическом обществе и пытающийся с наименьшими потерями исполнять свой профессиональный долг. По сути дела, перед читателем — защитительная речь интеллигентам, слабым людям, не героям, не воинам, не вождям, благодаря которым становится известна правда о героях, воинах, вождях. В «не-героизме» этих людей, в их швейковском лукавстве, житейском цинизме есть что-то спасительно-человечное и человеческое. Трус и льстец Ефан оказывается большим тираноборцем, чем воин и вождь Давид. Гейм писал об историке времен строительства Храма, а думал о себе, или о таких, как он. Хотя таких, как он, не так уж много. Поразительная бризантная смесь конформизма и бунтарства, готовности веры и цинизма, простодушия и мудрости — вот что такое Стефан Гейм. Вот — парабола его судьбы.