Книга царств

Еще при Петре в Сенат было подано государское рассуждение не как закон к непременному исполнению, а как бы совет: может быть, господа Сенат за благо рассудят. Говорилось: «Обычай был в России, каковой и ныне есть, что крестьян и деловых, и дворовых людей мелкое шляхетство порознь продает, кто их похочет купить, как скотов, а наипаче в отрыве от семьи, от отца или от матери сына или дочь помещик продает, отчего не малый вопль бывает, и, может, лучше оную продажу пресечь; и хотя б по нужде помещики своих холопов продавали, но чтоб целыми фамилиями или семьями, а не порознь». Но господа Сенат за благо такое не рассудили, и купля-продажа крепостных проводилась по-прежнему.

Узаконено было разрешить дворянам и купцам, вышедшим в фабриканты и заводчики, покупать крестьян к означенным предприятиям для работы на них. И те купленные крестьяне считались живой принадлежностью тех предприятий и так прикреплялись к ним, что владелец не мог ни продать, ни закладывать их отдельно от фабрики или завода. Пытались отчаянные работные люди убегать и оттуда; незадачливых беглецов ловили, возвращали обратно, и они должны были отрабатывать штраф. Начальство так об этом рассуждало:

– Понеже кнутом и батогами их постоянно сдерживать невозможно, ибо они после порки становятся хворыми и к работам мало способными, а вешать их грех, да и что толку убивать работных людей, рвать… то бишь, вынимать у них ноздри, кости ломать да рвать жилы, лучше под строгим караулом держать да штрафную работу с них взыскивать.

Опять и опять подновлялись указы – брать под караул всех нищих, праздно шатавшихся по Петербургу, и других гулящих людей, с пристрастием допрашивать их – зачем бродят-гуляют и откуда они. Пойманных в первый раз бить батогами и отсылать во дворцовые волости к сотским и старостам или к хозяевам, у которых бродяги жили до этого. Пойманных в другой раз бить кнутом и ссылать: мужской пол в каторжную работу, женский – в шпингауз или прядильный дом, а малолетних, по наказании батогами, – в работы на суконный двор. С хозяев, у которых нищие себе приют находили, брать штраф по пяти рублей за каждую душу, а во всех других градожителей штраф по пяти рублей за подачку милостыни. За эти провинности ежедневно пороли в полиции по десятку людей обоего пола.

Не терпя нищенства во всей России, покойный царь Петр хотел, чтобы нищей братии совершенно не было в любезном его сердцу Петербурге. Город должен был быть подлинным «парадизом», где виделось бы одно благоденствие.

Язык без костей, любое слово может произнести, но только позабыв, что непохвально и даже грех разносить по людям заведомое вранье, и лишь, бессовестно кривя душой, можно сопоставить с божьим раем приневское это болото. Солнышка сколько дней не видать, будто его на небе и не бывает; хотя считается лето на дворе, а впору из овчинного кожуха так и не вылезать. Ох, парадиз, парадиз, провалиться бы в тартарары всему этому месту в допрежние времена, дабы этого парадиза и не было никогда!

Русский крестьянин да и городской работный человек только песнями и облегчал все свои тяготы. Он поет – и когда работает, и когда правит лошадью, и когда отдыхает на пороге своей избы. В его песне, как правило, глубокая грусть. А как еще утихомирить, ублажить неисходную тоску, ежели не песней? В сем Петербурге собираться работным людям можно было лишь в церкви или в кабаке, а чтобы мастеровой народ не скучал, кабаки были всюду. Бани еще любили работные люди и парились в них. Несмотря на полицейские запреты, играли в карты, в кости, вели кулачные бои, ходили в лес по ягоды и по грибы, устраивали игры, пели песни.

В бытность свою на олонецких заводах управляющий ими Геннин заступался за раскольников, а будучи на заводах уральских, заступался за инородцев, указывал на грабительство, какое терпят, например, башкиры от приказных людей и откупщиков, предупреждал петербургских вельмож, что «тайная искра, которая под пеплом тлеет, может огненное пламя родить».

– А вот за такие продерзостные слова допрежь всего самому Геннину надобно язык ущемить, чтобы он своими речами к смутьянству не побуждал, – заявлял Меншиков.

Но далеко от господ верховников Геннин, сколько недель понадобится, чтобы арестный естафет к уральским кряжам донести, да может статься, что Геннин и похвалы достоин за подобное предупреждение, ведь всякое может статься.

Ох, не просто, не с легкой руки решать господам верховникам дела государственной важности, а всезнающий Андрей Иванович Остерман все со свой хворобой дома сидит. Что тут делать? Как быть?

Вспышки пламени, предрекаемые правителем уральских заводов, проявлялись не только в отдалении от сердцевидных российских мест, но и в них самих. И уж если не огненными сполохами возмущений, то зарницами вспыхивали у людей подлого звания проблески надежд на избавление от многих тягостей жизни при известии о том, что объявился живым и здоровым истинный русский государь, считавшийся убиенным, – царевич Алексей.

– Неужь правда?.. Где ж он скрывался все годы?

– Ждал, когда царь Петр ему тронное место освободит.