Книга царств

Прошел февраль, кончался март. Герцог тоже был в Москве, где давно уже гостил двор, готовясь к коронации. На интимных пирушках и других застольях Карл-Фридрих, герцог голштинский, с бокалом в руках провозглашал тосты с понятными для всех намеками, и тосты эти были: за успех всего хорошего; за желания и надежды наши; наступающая весна да пришлет нам розы; чем скорее подойдет счастливый день, тем будет лучше…

Царь отвечал на эти тосты весьма любезно и всегда с улыбкой.

В те дни надежды герцога особенно окрылились, и он с нетерпением ожидал коронации Екатерины, твердо веря вместе со своими голштинцами, что одновременно с коронацией будет объявлено и его обручение. Уверенность в этом поддерживал Вилим Монс. Голштинцы сумели снискать расположение к ним фаворита императрицы, что им, как иноземцам, не составляло трудностей. Монса и его сестру они принимали всегда с большим почетом, и герцог одаривал их разными вещами – лентами, недорогими брошками, собаками, насколько позволял его скудный достаток. И как раз в эти дни произошло одно важное событие: светлейший князь Меншиков дал ювелиру бриллианты стоимостью в десять тысяч рублей, чтобы сделаны были застежки для мантии государыни, кои светлейший князь хотел презентовать ей при коронации. Прошло два дня, и ювелир Рекентин объявил, что какие-то пять человек, назвавшись посланными от князя, велели ювелиру забрать бриллианты и ехать к светлейшему потому, что тот хочет заменить драгоценные камни еще более дорогими. В сопровождении явившихся людей он, Рекентин, поехал с ними, а они обманно вывезли его за город, отобрали драгоценности, пригрозили убить, если он станет кричать, и оставили его в лесу. Ни следов побоев, ни порванной одежды на ювелире не было, и показалось подозрительным, как же он не сопротивлялся грабителям. Fie выдумал ли он все это, намереваясь завладеть драгоценностями? Меншиков сам вел дознание, приказав вздернуть ювелира на дыбу. Повисев на вывернутых руках и глядя, как наказывали кнутом какого-то преступника, Рекентин при угрозе, что сейчас тоже получит добрую сотню ударов, устрашился пытки и признался, что зарыл бриллианты у себя на дворе. После возвращения их Меншикову вор-ювелир был нещадно бит кнутом, заклеймен и с вырванными ноздрями сослан в Сибирь на каторгу.

После этого ничто уже не грозило задержке коронации. Но прошла она, кончилось торжество. Герцог каждый день страдал головной болью и вдруг узнал, что кронпринцессы собираются выехать из Москвы в Петербург. Это известие оглушило его, как громом, потому что, как он сам, так почти и вся Москва (в воображении голштинцев) считали за неизбежное, что в день тезоименитства императора, т. е. 30 мая, будет наверняка объявлено радостное для его королевского высочества решение. Теперь и эта надежда разрушалась внезапным отъездом цесаревен.

Одновременно с ними от Тверской заставы отошел гурт рогатого скота, направляемый тоже в Петербург. Дальний и долгий путь предстоял ему – придет на место осенью. Но какие потери произойдут за это время, сколько голов отобьют голодные разбойничьи шайки?.. И пускай бы татям стал приманкой тот скот, нежели они императорских людей начнут в дороге грабить. Вся надежда была на охраняющий подводы вооруженный конвой.

Весь июнь провели царедворцы в пути и наконец-то завидели петербургскую заставу – райские ворота парадиза. Кое-как, при великой усталости, добрались до него. Едва миновали главную заставу, и зловещим видением встретил их «земной рай», украшенный несколькими виселицами. На одних – за шею, а на других – за ребра были повешены какие-то тати – тьфу, тьфу, тьфу! – отвести бы поскорей от них взор.

По возвращении в Петербург вконец опечаленный герцог поведал о своем несчастии обер-камергеру графу Бонде, и тот поспешил к общему их приятелю Монсу. Не застав его дома, Бонде оставил ему записку на немецком языке: «Мой любезный брат! Ох, горе! Я теперь у вас был, да не застал тебя. Государь мой герцог всю ночь в беспокойстве у меня был и не можно его утешить. Он еще ничего не имеет и не слышит, что к его спасению принадлежит. Сердечный братец! попроси ее величество императрицу, чтоб она умилосердилась над бедным опечаленным и влюбившимся моим государем. Он поистине подавлен в сей неподлинности решения и остается истинно вне себя, ежели об одной из принцесс не будет обнадежен. Ей-ей, смерть хозяину моему, ежели милости вашей и божьей не будет. Я не могу его утешить и, ежели ему опять неведомо будет, которая из принцесс наречена ему, то я заклинаю тебя перед богом и всеми святыми доложи о сей нужде государыне. Твоя сестрица генеральша все возможное чинит, чтоб меня с утешением к государю моему отправить, только я ничего не могу уразуметь, разве только ты дашь мне лучшее известие. Я пребываю в ожидании дражайший брат мой. Весь ваш Бонде».