Книга тысячи и одной ночи

"Ты лжешь, проклятая! — воскликнул раб. — Клянусь доблестью черных (а не думай, что наше мужество подобно мужеству белых), если ты еще раз засидишься дома до такого времени, я с того дня перестану дружить с тобой и не накрою твоего тела своим телом. О проклятая, ты играешь с нами шутки себе в удовольствие, о вонючая, о сука, о подлейшая из белых!"

И когда я услышал его слова (а я смотрел и видел и слышал, что у них происходит), мир покрылся передо мною мраком, и я сам не знал, где я нахожусь. А дочь моего дяди стояла и плакала над рабом и унижалась перед ним, говоря ему: "О любимый, о плод моего сердца, если ты на меня разгневаешься, кто пожалеет меня? Если ты меня прогонишь, кто приютит меня, о любимый, о свет моего глаза?" И она плакала и умоляла раба, пока он не простил ее, и тогда она обрадовалась и встала и сняла с себя платье и рубаху и сказала: "О господин мой, нет ли у тебя чего-нибудь, что твоя служанка могла бы поесть?" И раб отвечал: "Открой чашку, в ней вареные мышиные кости, — съешь их; а в том горшке ты найдешь остатки пива, — выпей его". И она поднялась и попила и поела и вымыла руки и рот, а потом подошла и легла с рабом на тростниковые обрезки и, обнажившись, забралась к нему под тряпки и лохмотья. И когда я увидел, что делает дочь моего дяди, я перестал сознавать себя и, спустившись с крыши хижины, вошел и взял меч, который принесла с собой дочь моего дяди, и обнажил его, намереваясь убить их обоих. Я ударил сначала раба по шее и подумал, что порешил с ним…"

К Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Восьмая ночь

Когда же настала восьмая ночь, она сказала:

"Дошло до меня, о счастливый царь, что заколдованный юноша говорил царю: "Когда я ударил раба, чтобы отрубить ему голову, я не разрубил яремных вен, а рассек горло, кожу и мясо, но я думал, что убил его. Он испустил громкое хрипение, и моя жена зашевелилась, а я повернул назад, поставил меч на место, пошел в город и, войдя во дворец, пролежал в постели до утра. И дочь моего дяди пришла и разбудила меня; и вдруг я вижу — она обрезала волосы и надела одежды печали. И она сказала: "О сын моего дяди, не препятствуй мне в том, что я делаю. До меня дошло, что моя матушка скончалась и отец мой убит в священной войне, а из двух моих братьев один умер ужаленным, а другой свалился в пропасть, так что я имею право плакать и печалиться". И, услышав ее слова, я смолчал и потом ответил: "Делай, что тебе вздумается, я не стану тебе прекословить". И она провела, печалясь и причитая, целый год, от начала до конца, а через год сказала мне: "Я хочу построить в твоем дворце гробницу вроде купола и уединиться там с моими печалями. И я назову ее "Дом печалей". — "Делай, как тебе вздумается", — отвечал я. И она устроила себе комнату для печали и выстроила посреди нее гробницу с куполом, вроде склепа, а потом она перенесла туда раба и поселила его там, а он не приносил ей никакой пользы и только пил вино. И с того дня, как я его ранил, он не говорил, но был жив, так как срок его жизни еще не кончился. И она стала каждый день ходить к нему утром и вечером, и спускалась под купол я плакала и причитала над ним, и поила его вином и отварами по утрам и по вечерам, и поступала так до следующего года, а я был терпелив с нею и не обращал на нее внимания. Но в какой-то день я внезапно вошел к ней и увидел, что она плачет, говоря: "Почему ты скрываешься от моего взора, о услада моего сердца? Поговори со мной, душа моя, о любимый, скажи мне что-нибудь! — И она произнесла такие стихи: —

Утрачу терпенье я в любви, коль забудете;
И ум и душа моя не знают любви к другим.
Возьмите мой прах и дух, куда ни поедете,
И все остановитесь, предайте земле меня.
И имя мое затем скажите, — ответит вам
Стон долгий костей моих, услышавши голос ваш, —

И потом продолжала, плача: —

День счастья — тот день, когда достигну я близости,
А день моей гибели — когда вы уходите.
А если угрозою я смерти напугана,
То слаще спокойствия мне близость с любимыми. —

И еще: —

И если бы жить могла в полнейшем я счастии
И мир я держала б весь в руках и Хосроев[20]

власть, —Все это б не стоило крыла комариного,
Когда б не могли глаза мои на тебя взирать".