Книга узоров

Постукивая черным посохом эбенового дерева с серебряным набалдашником, он торопливо вышагивал по периметру площади, не срезая углов, четко разворачиваясь всякий раз под прямым углом, и на своеобразной смеси французского, итальянского, голландского и немецкого громко бранил весь свет, все времена, коррумпированные правительства и тупых верноподданных, и всех он объявлял умалишенными, дошедшими до последней степени глупости идиотами, которым следовало бы задницу начистить как следует, и заявлял, что человечество погибло безвозвратно, оно стремительно катится в пропасть, и всё на свете террибль, всё без исключения ужасно, и баста. И всякий раз, выкрикивая свое «террибль» и «баста», он с таким грохотом опускал посох на булыжную мостовую, что вскоре отворялись окна ратуши, и тогдашний мэр, как дюссельдорфцы именовали своего бургомистра, громко кричал ему вниз, не соизволит ли он всемилостивейше удалиться в свой дом и не будет ли он так любезен дебоширить там, у себя. В ответ месье Фонтана издевательски помахивал треуголкой, награждал мэра обидным титулом «базарная баба» и, в последний раз провозгласив: «Людишки глупые, отребье, жалкий сброд», гордо выпрямившись, покидал площадь и удалялся в свой дом.

После этого он всегда еще раз показывался в окне второго этажа, громкий крик «Террибль, баста!» проносился по всей площади, после этого Фонтана собственноручно закрывал ставни, ибо как-то раз служитель уже запустил в его окно ключом от ратуши и разбил стекло. Фонтана в ответ зашвырнул в окно ратуши здоровенный том Ломбардской хроники в кожаном переплете и серебряном окладе. Только после длительных переговоров между Фонтана и мэром господа муниципальные советники смогли переступить порог ратуши, а Фонтана – продолжить изучение хроники.

После всех этих происшествий месье Фонтана, которого на площади все именовали не иначе как «жалкий сброд», велел своему камердинеру Жану запереть себя в кабинете, строго наказав ему отпереть замок только через восемь дней, потому что-де в данный момент мир стал для него непереносим, ему необходимо сосредоточиться и вообще он хочет остаться наедине с книгами.

Приказ хозяина касательно восьми дней Жан воспринял буквально и, злясь на Фонтана за задержанное жалованье, проигнорировал его новый приказ: отворить дверь досрочно. Тогда месье Фонтана спустился по водосточной трубе со второго этажа, позвонил у входной двери, и, когда ничего не подозревающий Жан открыл дверь, Фонтана пинками препроводил его в погреб и там запер. В отместку Жан умудрился проглотить всю кислую капусту, которая хранилась в погребе в дубовой бочке, что также возымело весьма неприятные последствия.

Прославилась эта парочка на весь город также тем, что с самыми серьезными намерениями подала в магистрат прошение, чтобы конную статую курфюрста развернули наоборот. Беда в том, писал в прошении Фонтана, что металлический жеребец весь год мчится по направлению к его дому, а это рано или поздно добром не кончится. Когда мэр ответил ему, что в таком случае ему придется весь год взирать на конскую задницу, которая сейчас обращена к зданию театра, Фонтана злорадно ответил, что было бы неплохо, если бы все жители города обратили свои взоры именно на этот предмет.

Звездными ночами Фонтана забирался с лампой в руках на чердачный этаж, под самую остроконечную крышу и часами наблюдал в чердачное окно звездное небо. Он сидел у окна в своем красном шелковом шлафроке, переводил подзорную трубу, купленную у какого-то голландского капитана, со звезды на звезду и предавался размышлениям.

Если же небо затягивалось тучами, Фонтана спускался в кабинет, набитый глобусами, атласами, тяжелыми хрониками в металлических окладах, альбомами с образцами тканей, которые принадлежали старинным семьям ткачей-шелкопрядильщиков. В этой горе книг, образовывавших кручи и пещеры, мог разобраться только сам месье Фонтана, потому что со временем здесь образовались лишь одному ему известные ходы и впадины, теперь одной комнаты уже, конечно, не хватало, книжный массив расползся и заполнил собой все помещение, и Фонтана терпеливо карабкался по книжным кручам.

Он переводил хроники с греческого и латыни на французский и итальянский, потом – на немецкий, сравнивал отдельные фрагменты со старинными рукописями, письмами и посланиями, сопоставлял расстояния и даты по глобусам и атласам, расшифровывал неразборчивые буквы, слова, фразы и непонятные сокращения, сравнивал узоры тканей, способы плетения нитей, сочетания цветов и переносил выводы в свою собственную хронику, над которой работал вот уже двадцать лет.