Книга (Венок Сонетов).

Тяжелый все же получился рюкзак. Немного одежды, старый надежный спальник, миска (она же котелок), кружка, ложка, газовый примус для ночевок в городах или возле автострад, где огонь из-за полиции не развести, черный чай (ценность в кофейной Европе), рис, соль, нож, кусок пластика от дождя – все это давно рассчитанное и не тяжелое, но вот объемистый сверток типи на самом дне…

… примерившись, резким рывком я закидываю рюкзак на багажную полку – пластмассовая пряжка щелкает о потолок

толчок – и пятящийся назад московский перрон…

дачные пригороды…

лес…

река…

… и многочасовое распятие на душной верхней полке; однообразное журчание голосов снизу, провал в сон и обалделое пробуждение, прыжок вниз и сигарета в дымном раскачивающемся тамбуре; станция с вареной картошкой, пирожками и пивом; усталые ночные пограничники; утром дома становятся шире и белеют; пышнеют тополя; голоса торговых бабушек на стоянках звучат мягче и распевней; бетонные галереи киевского вокзала; поезд трогается и, опершись подбородком о предплечье, я лежу и смотрю на разворачивающийся разлив Днепра.

И, наконец

* * *

Львов

«Проше пана, таксi!». Львовские таксисты, стерегущие московский поезд, все как один усаты.

Влажная акварельная темнота. Табачный киоск около трамвайного круга отбрасывает на брусчатку волнистые трапеции света. Тишина и покой…

потревоженные первыми неуверенными каплями. . .

взорванные судорогой небес – пассажиры спасаются под жестяную крышу остановки – по которой с неожиданной силой лупит невидимый дождь – размывающий дрожащими на окнах струйками электрическую четкость внутри трамвая, выползающего из-за поворота – изрешетивший мокрыми взрывчиками плечи, спину и затылок за те несколько секунд, пока я бегу к трамвайным дверям

и заскрипели и закачались:

светящиеся витрины и вывески, на подточенной шпионскими «i» кириллице

провалы неосвещенных фасадов

светлые костелы

древние резные двери

витые чугунные балконы

округло блестящий мокрый булыжник

Львов – город-предчувствие в южной хлещущей дождем ночи.

Я поднимаюсь по темной лестнице, мимо стенной ниши, в глубине которой – католическая Дева Мария, освещенная тусклой лампадкой.

дверь, за которой меня ждут друзья.

(разговоры, пиво, воспоминания - быстрей дальше, сейчас не о том)

и утром:

баюкающий дождь за окном, я с трудом просыпаюсь и выхожу на рассветную бледную улицу, хлюпающую, светлую, омытую, журчащую – утренняя свежесть в глазах, я все вспоминаю – и счастливо улыбаясь (уже сегодня, вечером, да?), спешу к остановке.

Белая маршрутка с тихими утренними пассажирами. Смутно оживающие в памяти улицы проносятся мимо. Город утренней чистоты.

Мавзолей вокзальных ворот – темный перрон – крепостная стена вагонного бока – я восхожу на мой торжественный поезд в счастье, заворачиваюсь в спальник, утыкаюсь щекой в шершавую шерсть свитера и уплываю в крепкий сон, до польской границы.

* * *

«Шо це за фотография – сами, что ли, приклеили? В ОВИРе так не клеят!»

Я молча смотрю в немигающие глаза прапорщика, у которого, по непонятной идиотской причине, есть право не пустить меня в Краков. Где будет ждать меня Яна. Куда мне совершенно невозможно не попасть.

... подождав, он молча возвращает паспорт.

Польша.

Десять минут – и заоконный мир уменьшается, со всеми своими столбами, домами, железнодорожной колеей и даже собаками. А польские пограничники в остроконечных фуражках сбежали из смешного кино…

Щелк! машинка впечатывает в паспорт прямоугольный штампик, транзит, и я выхожу из поезда. У меня есть полтора часа, пока колеса поезда переставляются под узкую европейскую колею.

Пузатый расклешенный железнодорожник, с бачками и вообще весь такой из семидесятых, почесывает себе зад круглой табличкой для отмашки поездам.

Около вокзала базар, разноцветье вываленных на прилавки упаковок и украинские торговки: «Сигареты, сигареты, проше, паньство, сигареты!» Я покупаю поесть, выхожу на пустынную городскую площадь и сажусь на ступени закрытого банка.

Тишина и утреннее безлюдье. Тучи давно разошлись, солнце жарит вовсю – и я раздевшись запихиваю куртку под рюкзачные стяжки. Грудное блаженство горлиц. Яркий солнечный свет резко обрисовывает польскую латиницу. Раньше я, позабыв про тяжесть рюкзака, пошел бы гулять по городку и рассматривать… А сейчас мне хочется запастись тишиной, перед оставшимися часами колесного грохота.

Несколько утренних дедов ковыляют по своим дедовским делам и с удивлением разглядывают меня, сидящего на рюкзаке и чистящего банан.

Сидеть на жарище скоро надоедает, я возвращаюсь к станции и одалживаю свой груз белому пластиковому стулу возле буфета.

«Prosze,  jednu kavu», говорю я усатому буфетчику и удивляюсь стесненности своего голоса, отвыкшего от чужих звуков. Буфетчик бурчит что-то в ответ, я напрягаюсь… а, z cukrem, конечно.