Книга VIII. 1703 — начало 20-х годов XVIII века

Но, в то время как Курбатов писал это письмо, голландский резидент Деби подал мемуар о несправедливых и жестоких поступках архангельского вице-губернатора. В январе 1714 года Курбатов приехал в Петербург; Деби, узнавши об этом, несколько раз ходил к Головкину и Меншикову, водил и двоих своих купцов, жаловавшихся на обиды вице-губернатора. С голландцами Курбатов уладился полюбовно, не дожидаясь сенатского решения, и был отпущен в Архангельск, но тут Волконский представил на него обвинение во многих взятках. Тогда Петр, наученный опытом не полагаться ни на кого и решившийся не щадить никого, отправил Лодыженского на смену Курбатову и написал собственноручно новому вице-губернатору в мае 1714 года: «Приехав к городу, объявить бывшему вице-губернатору Курбатову, что писал на него во многих взятках Волконский: для того вам велено его переменить, а от города (ему) не уезжать, пока паки будет Волконский; а о чем будет Волконский писать про него, и тех сыскивать и держать, дабы при прибытии его скорее розыск кончиться мог, и того Волконского, Курбатова и прочих, до кого розыск сей касаться будет, отправить с начала сентября месяца сюды, а далее чтоб отнюдь не было». Но Петр напрасно надеялся, что к сентябрю все дело могло кончиться. Следствие перенесено было в Устюг, центральное место Архангелогородской губернии; в августе месяце Курбатов был допрошен в разных пунктах; дело, по его мнению, должно было принять благоприятный для него оборот, и он после допроса с торжеством писал Макарову: «Волконский с плутом Пивоваровым и бездельниками устюжскими фискалами советуют нам тщетная; но знаю, в надежде на бога и на мою правду, что советы их злонамеренные разорятся, потому что этот господин едва уже не в дисперации, во многом и сам узнал, что понапрасну оклеветал меня перед царем, а именно будто сверх оклада общего платежа приписано и взято с губернии лишку 84817 рублей: в том явилась ложь; будто со всего Важского уезда собирали на меня по 6 алтын со двора, и в проезд с Вологды к городу поднесено мне в почесть 805 рублев: и в том явилась самая ложь. И едва не во всем писал ложно, кроме того, что мне подносили в городе харчевые припасы и малое нечто от камок из мирских сборов, и то я принимал по их многому прошенью истинно без моих запросов. И ныне он и сам говорил так: „Хотя я и писал к государю, а теперь явилась и неправда, то я писал не с вымыслу, сколько мог справиться, в то время не было у меня подлинных ведомостей“. И поэтому изволь, мой государь, рассудить: уязвив меня смертельно, да чем мне извиняется? Кто его заставил писать, не справившись? Сбирает ныне со всей губернии всякие ведомости, по которым ничего не сделать ему и в три года, и никакого не найдет погрешения нашего. Свидетель бог, что я работал от души и сердца моего и, сколько мог, народ берег. Слышу, будто светлейший князь доносил государю, что я со 100000 рублей у него, государя, украл и губернию разорил: донеси, мой батька, что не только 100000 рублей, даже 100 копеек вымышленно не похитил; а что малое ради прокормления от денег и питей и провианта себе брал, о том явно в канцеляриях и в Сенате, и то делал, надеясь на его, государеву, милость, ведая свое усердие и многосотных тысяч приложение; а если бы так я жил, то мог бы прожить и без того жалованья, еще бы осталось и внучатам моим. Если жив буду и приеду в Петербург, подам государю ведомость всему моему богатству, что я в 16 лет нажил; изволит познать тогда, как я богат; а можно было в ратуше в шесть лет косых мешков нажить сотню».