Книга воспоминаний

Громада Казбека, покрытого снегом и пронизывавшего своей вершиной голубое небо, царила над узкими, кривыми улицами, которые вели к базарной площади и были всегда наполнены шумной толпой. Только мелодичное журчание быстрой Куры смягчало шумную гамму этого вечно кричащего города.

Красота окружающей природы обыкновенно накладывает отпечаток грусти на склад юного характера. Но мы все были беспечно счастливы в те короткие минуты, которые оставались вы нашем распоряжении между строевыми занятиями и учебными классами.

Мы любили Кавказ и мечтали остаться навсегда в Тифлисе. Европейская Россия нас не интересовала. Наш узкий, кавказский патриотизм заставлял нас смотреть с недоверием и даже с презрением на расшитых золотом посланцев С. Петербурга. Российский монарх был бы неприятно поражен, если бы узнал, что ежедневно от часу до двух и от восьми до половины девятого вечера, пятеро его племянников строили на далеком юге планы отделения Кавказа от России.

К счастью для судеб Империи, наши гувернеры не дремали, и в тот момент, когда мы принимались распределять между собой главные посты, неприятный голос напоминал нам, что нас ожидают в классной комнате неправильные французские глаголы.

Ровно в девять мы должны были идти в нашу спальную, надевать длинные белые, ночные рубашки (пижамы тогда еще не были известны в России), немедленно ложиться и засыпать. Но и в постелях мы оставались под строгим надзором. Не менее пяти раз за ночь дежурный наставник входил в нашу комнату и окидывал подозрительным взглядом кровати, в которых под одеялами лежали, свернувшись, пятеро мальчиков.

Около полуночи нас будило звяканье шпор, возвещавшее приход отца. На просьбы моей матери нас не будить, отец отвечал, что будущие солдаты должны приучаться спать, несмотря ни на какой шум.

– Что они будут делать потом, – говорил он, когда им придется урывать несколько часов для отдыха, под звуки канонады?

Никогда не забуду я его высокой фигуры и серьезного, красивого лица, склоненного над нашими кроватками, когда он благословлял нас широким крестным знамением. Потом, прежде чем покинуть нашу спальную, он молился пред иконами, прося Всевышнего помочь ему сделать из нас добрых христиан и верноподданных Государя и России. Никакие религиозные сомнения не омрачали его твердых убеждений. Он верил каждому слову Священного Писания и воздавал Божье Богу, а Кесарево Кесарю.

В глазах наших родителей и воспитателей, мы были здоровыми, нормальными детьми, но современный педагог нашел бы в нас неудовлетворенную жажду к большей ласке и к проявлению привязанности. Мы страдали душой от одиночества. Наше особое положение отдаляло нас от детей нашего возраста. Нам не с кем было поговорить, и каждый из нас был слишком горд, чтобы делиться своими, мыслями с другими братьями.

Одна мысль о том, чтобы явиться к отцу и утруждать его неопределенными разговорами без специальной цели, казалась просто безумием. Мать наша, со своей стороны, направляла все усилия к тому, чтобы уничтожить в нас малейшее внешнее проявление чувства нежности. В свои юные годы она прошла школу спартанского воспитания, по духу того времени в Германии, и не порицала ее.

Будучи, в полном смысле этого слова демократами в наших отношениях к прислуге, мы должны были тем не менее помнить, что Великий Князь не должен никогда проявлять ни малейшей слабости в присутствии посторонних. Он должен выглядеть всегда довольным, скрывая свои чувства под маской официальной холодности.

Особое положение в нашей семье занимала наша сестра Анастасия Михайловна. Мы все обожали эту высокую темноволосую девушку, она была любимицей отца. Когда мы говорили с нею, мы воображали себя ее верными рыцарями, готовыми исполнять все приказания нашей дамы сердца и повергнуть к ее ногам всю любовь, накопившуюся в душе неделями и месяцами скучного учения. Мы страстно ревновали ее друг к другу, и у нас заныло сердце, когда в Тифлис прибыл Герцог Мекленбург-Шверинский, чтобы познакомиться со своей будущей невестой.

Наша инстинктивная неприязнь к нему и к его лихой манере щелкать каблуками достигла пределов настоящей ненависти, когда наш брат Николай открыл истинную цель его визита. Его появление грозило лишить нас существа, на которое мы изливали всю нашу душевную нежность. После отъезда сестры чувства эти обратились в сторону природы, которая была неизменно ласкова и поддерживала в наших сердцах надежду.

Зимою нам разрешали выходить на двор только на один час, так что мы с нетерпением считали дни, остававшиеся до весны. Наши каникулы продолжались всего шесть недель, и мы проводили их либо в Боржоме, либо на Крымском побережьи Черного моря, в имении Государя Императора.

Я буду всегда с благодарностью вспоминать мою болезнь скарлатиной, так как из-за нее мне удалось провести самое счастливое лето в моей жизни. Мне было тогда девять лет.