Книга встреч

И после «Чапаева» дело пошло веселее. Кинематограф начал поворачиваться лицом к нации, к народу, вспомнил, что у народа есть свои идеалы, свои мечты, свои любимцы в родной истории, свои враги — в прошлом и настоящем… Вчерашние интернационалисты учились казаться русскими. Если в 20-х годах Эйзенштейн показывал, как русские солдаты стреляют в детей и женщин («Броненосец «Потёмкин»), как русские городовые швыряют младенцев из окна («Стачка»), то в «Александре Невском» младенцев в костёр швыряли уже немецкие псы-рыцари, а русское войско было силой в целом положительной. И не важно, что св. блгв. Александр Невский в фильме ни разу креста на лоб не положил, — всё-таки некий прогресс был налицо. Не важно, что русские парни в народных комедиях Пырьева говорили несколько по-одесски, — с этим можно было смириться, главное, что темой для кинематографа стало не безвоздушное интернациональное пространство, а всё-таки Россия.

Но беда в том, что взгляд на Россию остался взглядом со стороны, взглядом далеко не всегда сочувственным, любящим и просто понимающим. Снимали не Россию, снимали русскую экзотику — лубок или карикатуру. Кажется, только Шукшин был тут исключением, но он один со всей своей гениальностью не мог стать целым кинематографом. Явления не возникло.

Вся махина советского кино держалась на приказе, на цензуре: снимали не потому, что хочется, а потому, что это заказано свыше, — и так, как заказано свыше. Постоянно старались надуть заказчика: снимали будто бы про то, что требуется, а на самом-то деле… Понятно, что когда перестали поступать приказы и указания, исчезло и кино: никто не знал, про что теперь снимать и как. С поразительной быстротой недавние корифеи растеряли элементарный профессиональный опыт и начали создавать такие беспомощные поделки, что зритель невольно спрашивал: «Да кто же раньше за них снимал?»

Сможет ли российское кино подняться хотя бы до советского уровня? Сможет, если станет национальным. Сможет ли оно стать таковым? Фильм — не стихотворение и не картина: его в одиночку за вечер не создашь. Кино без государственной поддержки существовать просто не может. Так вот: будет государство — будет и кино. Будет Россия — будет и русский кинематограф, возникнет наконец через сто лет после выхода в свет первого русского фильма.

* * *

Резко сказано! Что называется — «в полемическом задоре»… Однако, задор задором, а от слов своих я не отказываюсь, — для всех же поклонников отечественного кинематографа могу предложить заметку, которая призвана слегка подсластить пилюлю.

6. ПОГЛЯДИМ, КАКОЙ ЭТО СУХОВ…

В 2009 году фильму «Белое солнце пустыни» исполняется 40 лет.

Кажется, не самая знаменательная дата для православной газеты… Но как-то не хочется обойти её молчанием: всё-таки сорок лет наш народ живёт с этим фильмом душа в душу, — а такое, в сущности, не так-то часто случается. К примеру, фильмы 30-х годов через сорок лет, то есть в 70-е годы, выглядели безнадёжно устаревшими: стилистика не та, проблемы не те, игра не устраивает, режиссура не дотягивает — и т. д. и т. п.

А «Белое солнце…», снятое в 1969 г., почему-то не кажется устаревшим в 2009-м.

Почему-то современный зритель — даже православный — находит в этом фильме нечто злободневное. Что?

Во-первых, конечно, тема «братских народов Востока». Сегодня, когда эти братские народы всех нас… как бы это выразиться помягче… утомили, приятно смотреть на людей, решающих «восточный вопрос» чётко, твёрдо, решительно, и притом, как ни странно, милосердно. И главное, по-хозяйски. Ибо русский солдат товарищ Сухов ведёт себя на Востоке как хозяин, — не самодур, нет, а именно рачительный, заботливый хозяин. И Восток охотно откликается на это доброе хозяйское отношение (Саид, Гюльчатай). А кто не откликается (Абдулла), тот получает достойное (не жестокое, а именно достойное, по делам) наказание.

Право, по этому фильму можно писать учебник об основных принципах национальной политики в православном государстве. Никакой политкорректности (ведь Абдулла не нарушал свои, мусульманские законы, он нарушил наш, русский закон, за что и был наказан). Но и никакой жестокости, ничего хотя бы отдалённо напоминающего геноцид.