Книга X. 1725-1740

Феофан здесь указывал на гонение, претерпенное Анною от Меншикова, «неблагодарного раба и весьма безбожного злодея», но он старался внушить, что Анна и теперь терпит страх, тесноту и неслыханное гонение от неблагодарных рабов и весьма безбожных злодеев; люди, действовавшие по мысли Феофана, духовенство били на чувство преданности к царской особе и возбуждали сострадание к печальному положению государыни, которая находится в неволе: князь Василий Лукич Долгорукий поместился во дворце, и никому нельзя было приблизиться к императрице без его позволения; даже сестры ее могли говорить с нею только в его присутствии. «Смотрите, — говорили, — она никуда не показывается, народ не видит ее, не встречает радостными криками; князь Василий Лукич стережет ее, как дракон; неизвестно, жива ли она, и если жива, то насилу дышит». «Сими сим подобная, когда везде говорено, другой компании (противной верховникам) ревность жесточае воспламенялась; видать было на многих, что нечто весьма страшное умышляют», — рассказывает сам Феофан. Но у верховников было не без приверженцев, которые также по молчали; образчиком их речей может служить рассказ бригадира Козлова казанскому губернатору Волынскому о московских происшествиях: «Теперь у нас прямое правление государства стало порядочное, какого нигде не бывало, и ныне уже прямое течение делам будет, и уже больше бога не надобно просить, кроме чтоб только между главными согласие было. А если будет между ими согласие, так как положено, конечно, никто сего опровергнуть не может. Есть некоторые бездельники, которые трудятся и мешают, однако ж ничего не сделают, а больше всех мудрствует с своею партишкою князь Алексей Михайлович (Черкасский), однако ж ничего не успевают, и не сделается. И о государыне так положено: что хотя в малом в чем не так будет поступать, как ей определено, то ее, конечно, вышлют назад в Курляндию, и для того будь она довольна тем, что она государыня российская; полно и того. Ей же определяют на год 100000, и тем ей можно довольной быть, понеже дядя ее, император, и с теткой ее довольствовался только 60000 в год, а сверх того, неповинна она брать себе ничего, разве с позволения Верховного тайного совета; также и деревень никаких, ни денег не повинна давать никому, и не токмо того, ни последней табакерки из государевых сокровищ не может себе вовсе взять, не только отдавать кому, а что надобно ей будет, то будут давать ей с расписками. А всего лучше положено, чтоб ей при дворе своем свойственников своих не держать и других ко двору никого не брать, кроме разве кого ей позволит Верховный тайный совет. И теперь Салтыковых и духу нет, а впредь никого не допустят. И что она сделана государынею, и то только на первое время, помазка по губам».

Борьба между двумя «компаниями» состояла в том, что верховники старались убедить Анну поскорее явиться в их заседание и торжественно подтвердить новое государственное устройство, а противная компания уговаривала императрицу, чтоб она этого не делала. Но князь Василий Лукич стерег Анну, как дракон, и потому последней компании сноситься с нею было трудно; надобно было действовать тайком, через женщин; главною посредницею была свояченица князя Черкасского штатс-дама Прасковья Юрьевна Салтыкова, урожденная Трубецкая, по мужу свойственница императрице. Рассказывали, что употреблялись и другие средства сноситься с императрицею: будто приносили к ней каждый день ребенка, Биронова сына, и клали ему за пазуху записки о ходе дела; наконец, будто Феофан Прокопович подарил Анне столовые часы, в которых под доскою она нашла уведомление, что преданные ей люди положили действовать решительно. Ходил также слух, что верховники, устрашенные всеобщим неудовольствием и не надеясь выиграть дело, предложили Анне провозгласить ее самодержицею, на что она отвечала: «Это для меня слишком мало — получить самодержавие от осьми персон.