Книга XIII. 1762-1765

К радости примешивалась досада, что французский посланник барон Бретейль слишком рано оставил Петербург, на Бретейля сердились тем более, что ему было известно о готовившемся перевороте. Бретейля возвратили в Петербург с выговором за то, что слишком поспешил оставить этот город, и за то, что, узнавши в Варшаве о событии 28 июня, не поспешил возвратиться в Петербург, а поехал далее в Вену. Людовик XV признал в Екатерине женщину, способную начать и совершить великие дела; такое выгодное мнение она внушила ему о себе своею скрытностию до 28 июня и мужеством, оказанным в этот день. Но король признавал трудность ее положения. «Нет сомнения, — писал он Бретейлю, — что память Петра III будет иметь мало защитников, и потому нельзя предполагать смут вследствие желания мщения; но императрица, иностранка по происхождению, не связанная ничем с Россиею, и племянница короля шведского, должна прибегать к постоянным усилиям для удержания себя на престоле, которым не обязана ни любви подданных, ни уважению их к памяти отца, как покойная императрица. Как бы осторожно она себя ни вела, всегда будут недовольные. При твердости духа у Екатерины слабое сердце. У нее будет фаворит, наперсница. Кто будет именно, нам до этого дела нет; надобно только знать тех, которые будут преимущественно пользоваться ее доверенностию, и заискивать их расположения. Княгиня Дашкова, разумеется, должна пользоваться большими милостями императрицы; но можно ли отвечать, что эта молодая женщина содействовала перевороту из одной любви к отечеству и привязанности к государыне? Страсть царя к Воронцовой могла возбудить ее ревность. Если эта причина прекратилась со смертию этого государя, то княгиня Дашкова, с романическою головой и ободренная успехом, может подумать, что она не довольно награждена, что к ней не имеют достаточной доверенности, наконец, по какому бы то ни было побуждению снова заведет волнение. Императрица, открывши кое-что, может ее наказать, что опять переменит вид двора. Надобно ожидать много партий, особенно если будет фаворит». Относительно политических видов Людовик XV требовал от своего посланника, чтоб он не давал усиливаться австрийскому влиянию в Петербурге, ибо король боялся, что Мерси воспользуется отсутствием Бретейля и станет на первом плане. Что касается России, то Людовик XV высказался прямо: «Вы уже знаете, и я повторю здесь самым ясным образом, что цель моей политики относительно России состоит в удалении ее по возможности от европейских дел. Не вмешиваясь лично, чтоб не возбудить против себя жалоб, вы должны поддерживать все партии, которые непременно образуются при этом дворе. Только при господстве внутренних смут Россия будет иметь менее средств вдаваться в виды, которые могут внушить ей другие державы. Наше влияние в настоящую минуту может быть полезно в том отношении, что даст благоприятный оборот всем польским делам и переменит тон, с каким петербургский двор обращается к этой республике. Будущее влияние должно воспрепятствовать России принимать участие в войне против меня, против моих союзников и особенно противиться моим видам в случае королевских выборов в Польше. Вы знаете, что Польша есть главный предмет моей секретной переписки, и, следовательно, вы должны обращать внимание на все, что касается этой страны».

Бретейль был очень хорошо принят Екатериною, она не могла отказать себе в удовольствии поговорить с французским дипломатом, который блестел среди представителей других держав, как блестит столичный житель среди грубых провинциалов; но разговорами все и ограничивалось. Герцог Шуазель с самого начала должен был отказаться от надежды удержать Россию при прежнем австро-французском союзе.

Чернышев изъяснял Шуазелю, что русская императрица способнее всех других государей к установлению мира, потому что ее величество будет действовать без всякого пристрастия, имея единственно в виду благо человечества. Шуазель заметил на это, что если дойдет до прямого дела, то французский двор ласкает себя по крайней мере надеждою, что все же императрица будет более склоняться на сторону своих верных союзников. Чернышев отвечал, что так и непременно быть должно; впрочем, необходимо употреблять слово беспристрастие во всех изъяснениях по этому делу, дабы приобресть доверие всех дворов. Шуазель заметил опять, что было бы всего лучше, если б императрица для усиления своего посредничества оставила свои войска в завоеванных у Пруссии землях. Чернышев отвечал, что когда мир с Пруссиею уже был раз заключен, то императрица в интересах своей империи и по человеколюбию признала за лучшее сохранять его и в настоящей войне не принимать участия, разве будет к тому снова принуждена, и хотя русские войска и возвратятся внутрь империи, однако до восстановления мира в Европе всегда будут готовы в случае надобности исполнить данное им повеление.