Книга запретных наслаждений

Пока Приап в большом зале лупанария тосковал об ушедших временах, писец Гельмаспергер, не понаслышке знакомый с мастерством Ульвы и ее дочерей, горбился над конторкой и подгонял свое перо, чтобы не упустить ни одной запятой из выступления велеречивого обвинителя. Подобно мужскому богу, писец тоже мечтал о новых, ни с чем не сравнимых ласках Почитательниц Священной корзины. А Гутенберг в это же время вполуха слушал речь Зигфрида из Магунции, продолжавшего убеждать трибунал самыми красноречивыми доводами. Пока прокурор расточал свое словесное мастерство, Гутенберг думал о сложных отношениях, соединявших и одновременно отталкивавших его и отца.

Хотя Фриле никогда не отважился произнести это вслух, он осознавал, что в одну ночь сделался неимущим. Строгий уклад жизни, всегда отличавший Фриле Бедняка, был, в конце концов, его собственным выбором, теперь же бедность стала жестоким определением судьбы. Жалованье, которое он получал в качестве управляющего монетным двором, позволяло ему жить безбедно, так что и семья не терпела лишений, и удавалось кое-что откладывать на черный день. Но теперь в руках у Фриле было пусто, и он не знал, чем занять эти руки: сбережения пропали вместе с сожженным и разграбленным домом, а применить свои умения в деревне мастеру не удавалось.

Иоганн, в то время уже взрослый, своим враждебным молчанием укорял отца за его всегдашнее презрение к деньгам. Ни о чем не упоминая прямо, молодой человек давал понять, что бедность, в которую они впали, — целиком на совести Фриле. Проповеди о том, что жить нужно скромно, оказались бессильны перед нежданной бедой. Иоганн вспоминал про золотую гору, слитки серебра, полоски заготовок, тысячи новорожденных блестящих монет — все те сокровища, которые на монетном дворе лежали прямо под рукой. Теперь все это было как далекий сон.

За семейным ужином при свете одного жалкого огарка Иоганн смотрел на отца глазами, полными укора. Не осмеливаясь озвучить парадокс во всеуслышанье, сын мысленно упрекал Фриле за его безупречное поведение. Он не мог простить отцу и его прямоты, и того, что отец воспитал его и братьев в абсолютной честности. Фриле оказывался виноват не только в собственной неподкупности, но и в том, что не обучил сыновей простой истине: честность не приносит богатства. Воровали все: князья и их чиновники, министры и сборщика налогов, писцы и советники — все, кроме его глупого отца. Имелось и отягчающее обстоятельство: деньги эти, портившие умы и лишающие совести, приходили именно с монетного двора. Да как же такое возможно: человек снабжал всех презренным металлом и не оставил себе ни единой монетки из тех, что сам производит?

Вот тайна, известная всем: князья, их министры, советники и писцы присваивали себе огромные денежные суммы, золото, серебро и прочие сокровища не только из жадности, но еще из предосторожности — а вдруг их государство окажется захвачено врагом. Они оправдывали свою коррупцию, заверяя себя и других, что это состояние пригодится на случай их гипотетической ссылки. Да разве его отец не чиновник? Его важная государственная должность, от которой в значительной степени зависела городская экономика, помещала его в средоточие городских неурядиц и обрекала на последствия поражения, которое потерпели в Майнце городские власти. Так разве у отца меньше прав разбогатеть, чем у владетельного князя? И это все — учитывая, что в отличие от князей отец не располагал ни монаршей неприкосновенностью, ни благородным титулом, за которым можно было бы укрыться! На этот вопрос за несколько дней до восстания ответил сам Фриле: опережая события, однажды за семейным столом он заметил как бы вскользь:

— Истинный государь, да и любой правитель, который считает себя таковым, скорее пожертвует жизнью, нежели честью своих подданных и собственной честью.