Книги Бахмана

Но есть и оборотная сторона: никто не поверит тебе, если это правда. Ты как тот маленький мальчик, который кричит: «Волк, волк!» А для него это правда. И окончательно мне это стало ясно после стычки с Карлсоном. Впрочем, не думаю, что и мой отец ранее это осознавал. Если же попытаться докопаться до истины, понять его мотивы, наверное, он бы заявил, что ненавидел меня ради моего же блага.

Пожалуй, жизнь отец воспринимал как редкий коллекционный автомобиль. Потому что и первая, и второй уникальны и незаменимы, ты поддерживаешь их в идеальном рабочем состоянии. Раз в год выкатываешь из гаража, чтобы принять участие в параде старых автомобилей. Ни капли масла в бензиновом баке, ни пылинки в карбюраторе, все гайки затянуты, ничего не болтается и не трясется. Каждую тысячу миль регулируется двигатель, меняется масло, смазывается то, что требует смазки. Каждое воскресенье корпус натирается воском, прямо перед трансляцией спортивного блока. Девиз моего отца: «Всегда готов — всегда здоров». И если птичка оставит свою отметину на ветровом стекле, надо стереть помет до того, как он засохнет.

Так строил свою жизнь отец, а я был пометом на его ветровом стекле.

Моего отца всегда отличало спокойствие. Высокий, русоволосый, с очень светлой, сразу обгорающей на солнце кожей, в чертах проглядывало что-то обезьяноподобное, однако лицо приятное, не отталкивающее. Летом, правда, оно выглядело злым, красное от солнечных ожогов, с глазами-льдинками. Когда мне исполнилось десять, отца перевели в Бостон, и мы видели его только по уикэндам. А до того, пока он служил в Портленде, он ничем не отличался от других отцов, уезжающих на работу к девяти и возвращающихся после пяти, разве что вместо белой рубашки носил хаки, исключительно с черным галстуком.

В Библии сказано, что грехи отцов падают на детей, и это, возможно, правда. Только я мог бы добавить, что на мою голову падали и грехи отцов других сыновей.

Отцу нелегко давалось командование призывным пунктом, и, я часто думаю, он с куда большей радостью служил бы на каком-нибудь корабле. Я-то точно был бы на седьмом небе от счастья. А на призывном пункте на его глазах бесценные, уникальные автомобили обращались в прах, ржавели, разваливались. Он призывал на службу многочисленных ромео, оставляющих на берегу беременных джульетт. Он призывал парней, которые понятия не имели, куда они попали, и тех, кто думал только о том, как бы поскорее закончить службу. Он призывал местных хулиганов, которым предстояло выбирать между муштрой на флоте и строгими порядками исправительной колонии. Он призывал насмерть перепуганных бухгалтеров, которых признали годными к строевой и которые всеми силами старались избежать окопов Вьетнама. И он призывал недоумков с квадратной челюстью, которых приходилось учить писать свою фамилию, потому что Ай-Кью[13] каждого соответствовал размеру его шляпы.

А дома ждал его я, в чем-то схожий с призывниками, которые доставали его на работе. Я бросал ему вызов. И, должен заметить, он ненавидел меня не потому, что я был. Его ненависть обусловливалась другим: он не знал, что противопоставить этому вызову. Возможно, он нашел бы адекватные средства, будь я больше его сыном, а не мамы. И если бы мы с мамой этого не знали. Он так и звал меня: маменькин сынок. И, возможно, не грешил против истины.

В один из осенних дней 1962 года я решил побросать камни во вторые рамы, которые отец хотел вставить в окна в преддверии зимы. Дело было в начале октября, в субботу, и отец, как обычно, делал все обстоятельно, шаг за шагом, дабы избежать ошибок и потери времени.

Прежде всего он вытащил рамы из гаража (покрасил он их еще весной, в зеленый цвет) и расставил вдоль дома, у каждого окна. Я прямо-таки вижу его, высокого, с покрасневшей на солнце кожей, отчего лицо у него стало злобным. Мне-то солнце не кажется горячим, да еще дует прохладный ветерок. Я вообще люблю октябрь. Очень хороший месяц.

Я сидел на нижней ступени крыльца и наблюдал за ним. То и дело по дороге 9 проносились машины, вправо — к Уиндзору, влево — к Харлоу и Фрипорту. Мама играла на рояле. Что-то минорное, думаю, Баха. Но, с другой стороны, все, что играла мама, звучало как написанное Бахом. Ветер то усиливал звуки, то уносил их прочь. А потом, когда бы я ни слышал эту мелодию, всякий раз вспоминал тот день. Фуга Баха для вторых оконных рам в миноре.

Я все сидел на крыльце. Мимо проехал «форд» выпуска 1956 года с номерными знаками другого штата. К Уиндзору, наверное, пострелять куропаток и фазанов. Малиновка села на землю рядом с вязом, ветви которого по ночам отбрасывали тень на стены моей комнаты. Разворошила опавшие листья в поисках червячков. Мама играла и играла. Если у нее возникало желание, она прекрасно играла и буги-вуги, но такое случалось нечасто. Не любила она современные мелодии. Может, и хорошо, что не любила. Потому что даже буги-вуги звучали так, словно написал их Бах.

И вот тут меня осенило: а почему бы не разбить стекла вторых рам? Одно за другим. Сначала верхние панели, потом нижние.