Книги Яакововы

Чем дальше запустить взгляд в боковые улочки, тем большая выходит наверх бедность, словно грязный палец из по­рвавшегося сапога; бедность опрятная, тихонькая, пригнутая к земле. Здесь уже не лавки, не прилавки, а будки, словно для собак, сколоченные из тонких досок, собранных где-то по свалкам. В одной из таких сапожник ремонтирует уже много раз шитую, подби­тую и латаную обувку. В другой, завешанной железными горшками и чугунками, засел лудильщик. Лицо у него худое и запавшее, шапка прикрывает лоб с кучей каких-то бурых наростов. Князь декан побоялся бы исправлять у него кастрюли, а вдруг с прикосно­вением пальцев этого несчастного страшная болячка на другого перейдет. Рядом старик точит ножи всяческого рода серпы и косы. Его мастерская состоит из каменного круга, подвешенного за шею. Если получает вещь, которую требуется заточить, он ставит на землю примитивный деревянный стеллаж – несколько кожаных ремней превращают его в простую машину, круг которой, приводи­мый в движение рукой, лижет металлические лезвия. Иногда из этой машины вылетают самые настоящие искры и падают в грязь, чему радуются грязные, больные чесоткой дети. На профессии своей старик заработает гроши. Правда, с помощью того же то­чильного круга он может утопиться в реке, вот еще какая польза от этого занятия.

Женщины в лохмотьях собирают по улицам щепки и навоз на топливо. И по лохмотьям этим трудно различить, то ли нуж­да эта иудейская, то ли церковная, то ли католическая. Да, да, настоящая бедность не знает ни веры, ни национальности.

Siest, ubiest?⁷– сам себя спрашивает ксендз, думая про рай. Наверняка не здесь, в Рогатине, ни – как ему кажется – где-либо на подольской земле. А если кто подумает, будто бы в больших городах лучше, то он сильно ошибется. Говоря по правде, ксендз ни до Варшавы, ни до Кракова так в жизни своей и не добрался, но знает всякого из рассказов бернардинца Пикульского, более, чем он, в мире бывалого, или же из того, что слышал где-то по шляхетским дворам.

Рай, то есть сад наслаждений, Господом был перенесен в неизвестное и красивое место. И как написано в ArcaNoe⁸, нахо­дится рай где-то в стране армян, высоко в горах, а вот Брунус утверждает, будто бы subpoloantarctico, под южным полюсом. Знаком близости рая являются четыре реки: Гебон, Филон, Евфрат и Тигр. И существуют такие авторы, которые, не имея возмож­ности найти раю на земле места, помещают его в воздухе, в пятнадцать локтей над горами. Только вот как раз это ксендзу кажется совершенно не умным. Ибо как же это? Неужто живущие на земле под раем, видели его с изнанки? И пятки святых, может, видели?

Хотя, с другой стороны, нельзя согласиться и с теми, которые пытаются распространять неправдивые мнения, будто бы священный текст о рае обязан иметь лишь мистическое значение, то есть, принимать его следует в смысле духовном или же алле­горическом. Ксендз – не только лишь потому, что он лицо духовное, но и из собственного глубокого убеждения – считает, что Свя­щенное Писание воспринимать следует дословно.

Про рай он знает практически все, ибо, не далее, как на прошлой неделе закончил главу своей весьма дерзновенной книги, главу, скомпилированную из всех книг, что имеются у него в Фирлееве, и их у него целых сто тридцать. За некоторыми из них он ездил и во Львов, и даже в сам Люблин.

 

А вот и угловой, скромный дом – туда он направляется. Так посоветовал ему ксендз Пикульский. Двухстворчатые низкие двери широко распахнуты; оттуда исходит сильный пряный запах, до сих пор не встречаемый среди смрада конского помета и осенней сырости, и еще один дразнящий запах, уже известный ксендзу декану – каффы. Сам ксендз каффы не пьет, но, в конце концов, обязан вступить с ней в близкое знакомство.

Ксендз оглядывается за спину, отыскивая взглядом Рошко; и видит, как тот перекладывает кожухи с мрачным вниманием, а уже дальше – весь торг занят самим собой. Никто на ксендза не смотрит, все поглощены фрымарком⁹. Шум и суета.

 

Над входом в дом видна довольно топорно изготовленная вывеска:

 

 

ШОР СКЛАД ТОВАРОВ

 

 

Потом идут древнееврейские буквы. У двери висит металлическая табличка, а рядом с ней какие-то знаки, и ксендз вспо­минает, как Афанасий Кирхер¹⁰ рассказывает в своей книге, что иудеи, когда жена у них сляжет, и боятся они колдуний, пишут на стене слова: "Адам, Хава. Хуц – Лилит", что должно означать: "Адам с Евой прибудьте сюда, а ты, Лилит, то есть колдунья, прочь отсюда". Похоже, это должно быть именно то. Наверное, и здесь недавно родилось дитя.

Ксендз переступает высокий порог и весь погружается в теплый, пряный запах. Нужно какое-то время, чтобы глаза при­выкли к темноте, потому что свет здесь впускает лишь маленькое окошечко, к тому же заставленное цветочными горшками.

За стойкой стоит подросток, у которого начали пробиваться усы; у него полные губы, которые слегка задрожали при виде ксендза, а потом пытаются произнести какое-то слово. Парнишка совершенно выбит из колеи.