Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд

И вот Кауфман провел в своем юроде грез целых три с половиной месяца, и Дворец Услад уже более не восторгал его.

Неужели вправду миновала всего четверть года с тех пор, как он сошел с автобуса на станции возле Управления порта и вгляделся в заманчивую перспективу 42-й улицы, уходящей прочь, чтобы вскоре пересечься с Бродвеем? Такой короткий срок, и так много горьких разочарований.

Теперь ему было неловко даже думать о своей прежней наивности. Он не мог не морщиться при воспоминании о том, как тогда замер и во всеуслышание объявил:

— Нью-Йорк, я люблю тебя!

Любить? Никогда.

В лучшем случае это можно назвать слепым увлечением.

И после трех месяцев, прожитых вместе со своей воплощенной страстью, после дней и ночей, проведенных со своей любовью и только с нею, Кауфман разочаровался. Былая возлюбленная безвозвратно утратила ауру совершенства.

Нью-Йорк был самым обычным городом.

Он видел свою любовь просыпавшейся по утрам, будто шлюха, и выковыривавшей трупы из щелей в зубах, вычесывавшей самоубийц из спутанных волос. Он видел ее поздно ночью бесстыдно соблазнявшей пороком на грязных боковых улочках. Наблюдал за ней в жаркий полдень, за такой уродливой, вялой и безразличной к жестокостям, которые каждый час творились в ее душных переходах.

Нет, этот город не был Дворцом Услад.

Он таил не удовольствие, но смерть.

Все, кого встречал Кауфман, были отмечены клеймом насилия; таков был непреложный факт здешней жизни. И считалось особым шиком — знать кого-то, кто пал очередной жертвой этого самого насилия. Это доказывало, что ты живешь в этом городе, ты с ним одно целое.

Но он почти двадцать лет любил Нью-Йорк. Будущую любовную связь он планировал большую часть сознательной жизни. Поэтому ему нелегко было забыть о своей страсти так, будто ее и вовсе не существовало. Правда, порой рано утром, задолго до того, как начинали завывать полицейские сирены, или в сгущающихся сумерках выдавались минуты, когда Манхэттен по-прежнему был настоящей сказкой.

И за эти редкие мгновения и во имя грез юности он почти прощал бывшую возлюбленную, пусть даже своим поведением она совсем не походила на благовоспитанную даму.

И она не особо дорожила его щедротами. За те несколько месяцев, что Кауфман прожил в Нью-Йорке, на улицы города были выплеснуты целые потоки крови.

Точнее, не на сами улицы, а в туннели под ними.

«Подземный убийца» — таково было модное выражение, если не пароль того времени. Только на прошлой неделе сообщалось о трех новых убийствах. Тела были найдены в одном из вагонов сабвея, на «Америка-авеню», — разрубленные на части и почти полностью выпотрошенные, как будто какой-то умелый оператор скотобойни был оторван от своей работы, не успев ее закончить. Эти убийства были совершены с таким отточенным профессионализмом, что полицейские допрашивали каждого человека, который, по их сведениям, когда-либо имел дело с торговлей мясом. В поисках улик или каких-либо зацепок для следствия мясоперерабатывающие фабрики в портовом районе были взяты под наблюдение, а скотобойни перевернуты вверх дном Газеты обещали скорую поимку убийцы, но никто так и не был арестован.

Недавние три трупа были не первыми из обнаруженных в аналогичном состоянии; в тот самый день, когда Кауфман приехал в город, «Таймс» разразилась статьей, которая до сих пор не давала покоя впечатлительным секретаршам из его офиса.

Повествование начиналось с того, как некий немецкий турист, заблудившись в системе сабвея поздно ночью, наткнулся в одном из поездов на мертвое тело. Жертвой оказалась хорошо сложенная, привлекательная тридцатилетняя женщина из Бруклина. Она была полностью раздета. На ней не было ни единого лоскута материи, ни одного украшения. Даже сережки-«гвоздики» были вытащены из ушей.

Не менее экстравагантной выглядела та аккуратность и систематичность, с которыми вся одежда была свернута и упакована в отдельные пластиковые мешки, лежавшие на сиденье возле трупа.

О нет, здесь орудовал не обезумевший головорез. Тот, кто это сделал, должен быть чрезвычайно организованным и хладнокровным субъектом, чокнутым маньяком с весьма развитым чувством опрятности.

Еще более странным, чем заботливое обнажение трупа, было надругательство, совершенное над жертвой. В сообщении говорилось — хотя полицейский департамент отказался подтверждать сведения репортера, — что тело было тщательнейшим образом выбрито. На нем был удален каждый волос на голове, в паху и в подмышках, — волоски сначала срезали чем-то острым, а потом опалили. Даже брови и ресницы были выщипаны.

И наконец, эта абсолютно обнаженная плоть была подвешена за ноги на поручни, крепившиеся к потолку вагона, а прямо под трупом было поставлено черное пластиковое ведро, заботливо выложенное черным пластиковым мешком, в которое стекала кровь, сочившаяся из ран.

В таком состоянии нашли обнаженное, обритое, повешенное вниз головой и практически обескровленное тело Лоретты Дайер.

Преступление было омерзительным, педантичным и обескураживающим.