Книги крови III—IV: Исповедь савана

Притаившееся в засаде чудовище выглянуло из ветвей и дохнуло в лицо Карни холодом. На него повеяло запахом обмелевшей реки и гниющих водорослей. Карни уже собрался повторить свой вопрос, когда до него дошло: этот вздох и есть ответ. Все, что тварь могла рассказать о себе, заключалось в одном-единственном тлетворном и зловонном выдохе. И такой ответ был весьма красноречив. Растревоженный роем видений, которые он пробудил, Карни попятился прочь. Израненные, медлительные образы копошились у него перед глазами, словно в луже вязкой грязи.

В нескольких футах от дерева болезненные чары рассеялись, и Карни стал глотать насыщенный выхлопными газами воздух с такой жадностью, будто ощутил свежесть горного утра. Он выбросил из головы все тяжкие впечатления ночи, сунул обвитую шнуром руку в карман и зашагал по тропинке. Деревья у него за спиной снова стояли тихо и неподвижно.

На мосту собрались десятки зевак, глазевших на действо, развернувшееся внизу. Эта публика, в свою очередь, возбуждала любопытство водителей, проезжавших мимо по Хорнси-лейн; некоторые оставляли свои машины у обочины и смешивались с толпой. Сцена под мостом казалась слишком далекой, чтобы пробуждать в Карни какие-то чувства. Он стоял среди взволнованно гудящей толпы и бесстрастно взирал на происходящее. Труп Хмыря он опознал по одежде; от бывшего товарища Карни осталось немного.

Он знал, что скоро горе возьмет свое. Но сейчас он не испытывал ровным счетом ничего. Хмырь уже мертв, не так ли? Он теперь не ощущает ни боли, ни смятения. Карни не покидало предчувствие, что разумнее приберечь свои слезы для тех, чьи страдания только начинаются.

И снова к узлам.

Ночью, вернувшись домой, Карни попытался избавиться от них, но после вечерних событий они обрели новую притягательность. Узлы связывали чудовищ. Каким образом и почему, Карни не имел представления, но, как ни странно, это сейчас не слишком его заботило. Всю жизнь он принимал как данность то, что мир полон тайн, а ему, человеку со скромными умственными способностями, нечего и надеяться постичь их. Карни усвоил в школе единственный урок: что он ничего не знает. Новая загадка стала лишь еще одним пунктом в длинном перечне.

В голову ему приходило только одно логическое объяснение: Поуп нарочно устроил так, чтобы Карни стащил у него узлы. Старик прекрасно знал, что вырвавшийся на волю зверь отомстит его мучителям. Подтверждение своих предположений Карни получил лишь шесть дней спустя, на церемонии кремации Хмыря. Все это время он держал свой страх при себе, полагая, что чем меньше он будет распространяться о событиях злополучной ночи, тем меньше вреда они ему принесут. Разговоры придавали невероятному видимость правды, они прибавляли убедительности явлениям, которые, как Карни надеялся, без подкрепления извне захиреют и исчезнут.

На следующий день в доме появились полицейские — им полагалось опросить всех приятелей Хмыря. Карни заявил, что об обстоятельствах гибели товарища ему ничего не известно. Брендан поступил точно так же. Поскольку никаких свидетелей, способных опровергнуть показания, не нашлось, больше Карни не трогали. Его оставили в покое наедине со своими мыслями — и с узлами.

Один раз он встретился с Бренданом. Карни ожидал упреков и обвинений; Брендан полагал, что Хмырь погиб во время побега от полиции, а рассеянность Карни помешала сообщникам вовремя узнать о приближении стражей порядка. Однако Брендан ни в чем не упрекнул его. Все бремя вины он взвалил на себя, с какой-то исступленной готовностью, и в провале затеи винил исключительно себя, а отнюдь не Карни. Вопиюще нелепая смерть Хмыря выявила неожиданную ранимость Брендана, и Карни страстно хотелось рассказать приятелю эту невероятную историю с начала до конца. Но он понимал, что сейчас не время. Он терпеливо позволял Брендану изливать свою душевную боль, а сам держал рот на замке.

И все-таки снова к узлам.

Порой он просыпался посреди ночи и чувствовал, как шнур ворочается под подушкой. Близость шнура успокаивала, а его жажда деятельности — напротив, поскольку она пробуждала точно такую же жажду деятельности в самом Карни. Руки стремились прикоснуться к оставшимся узлам и оценить сложность задачи, заключенной в них. Но Карни понимал, что уступить искушению — значит сделать шаг к капитуляции перед своей одержимостью, перед их жаждой вырваться на свободу. Когда у него возникал этот соблазн, он заставлял себя вспомнить темную тропинку и чудовище, затаившееся среди листвы; вновь воскресить в душе мучительные мысли, накатившие на него от вздоха зверя. Воспоминания о пережитом потрясении заглушали любопытство, и он находил в себе силы оставить шнур лежать на месте — там, где он был надежно скрыт от глаз, но не от мыслей.