Книги в моей жизни

Любопытно, но, по мнению эскулапов, лучшим ватерклозетом является тот, где ухитриться читать смог бы лишь эквилибрист. Я имею в виду уборные в Европе, особенно во Франции, которые приводят в содрогание обычного американского туриста. Там нельзя сесть: унитаза нет, а есть дыра в полу с двумя подставками для ног и поручнями с обеих сторон, чтобы можно было держаться. Там нужно садиться на корточки — иначе ничего не выйдет. (Les vraies chiottes, quoi![166]) В таком причудливом местечке мысль о чтении никогда не придет в голову. Есть лишь одно желание: побыстрее покончить со своими делами — и не промочить ног! Мы, американцы, в своем стремлении замаскировать все жизненно важные функции, сделали «Джона» таким привлекательным, что сидим там гораздо дольше, чем требует наш организм. Совмещенный санузел мил нашему сердцу. Мы сочли бы абсурдной мысль разместить ванную где-нибудь в другом месте. Народы с истинно деликатными чувствами относятся к этому по-другому.

Перерыв… Несколько минут назад я вздремнул на воздухе, в густом тумане. Это был легкий сон, нарушенный жужжанием вялой мухи. Во время одного из кратких моментов пробуждения, когда я находился еще в полудреме, мне вдруг вспомнился один сон — точнее говоря, обрывок сна. Это старый-старый и совершенно удивительный сон, который возвращается ко мне — частями — вновь и вновь. Иногда он становится настолько живым — даже если это всего лишь секундная вспышка, что я начинаю сомневаться, действительно ли мне это снится. И тогда я ломаю голову, стараясь вспомнить названия целой стопки книг, заботливо спрятанных в маленьком погребке. В данную минуту характер и содержание этого повторяющегося сна кажутся мне более смутными, чем в предыдущих случаях. Тем не менее я отчетливо ощущаю как атмосферу его, так и связанные с ним ассоциации, которые обычно возникают при воспоминании о нем.

Еще секунду назад я удивлялся, какое отношение мысль об этом сне имеет к теме уборной, но внезапно мне вспомнилось, что в момент краткого пробуждения или в полудреме меня настигла, если можно так выразиться, ужасающая вонь «будки», служившей туалетом в том доме, который я всегда мысленно помещаю на «улицу ранних горестей». Зимой было подлинной мукой заходить в эту зловонную, ледяную кабину, где никогда не было света — хотя бы от какой-нибудь жалкой свечки.

Но воспоминание об этих давно прошедших днях навалилось на меня и еще по одной причине. Как раз сегодня утром я, желая освежить память, просмотрел указатель в последнем томе Гарвардского собрания классиков. Как всегда, сама мысль об этом собрании напомнила мне мрачные дни, проведенные в гостиной наверху — в компании с этими проклятыми книгами. Учитывая траурное настроение, неизменно возникавшее, когда я удалялся к этому угрюмому крылу дома, я могу только поражаться, как меня хватало на литературу подобного толка: все эти «Рабби Бен Эзра»^{107}, «Полный Наутилус», «Ода водоплавающим птицам», «I Promessi Sposi», «Самсон-борец», «Вильгельм Телль», «Богатство народов», «Хроники» Фруассара, «Автобиография» Джона Стюарта Милля и прочее. Мне теперь кажется, что вовсе не холодный туман, а свинцовая тяжесть тех дней, проведенных в гостиной, где я сражался с авторами, которых не любил, сделала сон мой таким беспокойным несколько минут назад. Если так, я должен поблагодарить давно ушедшие тени за то, что они напомнили мне сон, связанный со стопкой магических книг, — столь дорогих моему сердцу, что я спрятал их в погребке, а потом уже не смог отыскать. Разве не странно, что книги эти — книги моей юности — для меня гораздо важнее, чем все, что я прочел впоследствии? Очевидно, я пытался читать их в моем сне, придумывая названия, содержание, имена авторов — словом, всё. Порой, как я уже говорил, мимолетные обрывки сна приносят с собой живое воспоминание о самой ткани повествования. В такие моменты я почти схожу с ума, ибо среди этих книг есть одна — ключ ко всему сну, но название, содержание, смысл этой драгоценной книги исчезали, почти переступив порог сознания.