Книгоедство

О Волынском живо вспоминает Владислав Ходасевич в своих очерках о петроградском Доме Искусств 1921-22 года: «Аким Львович Волынский был человек умный, но ум у него был взбалмошный, беспорядочный – недаром в конце его мысль запуталась где-то между историей религии и историей балета. В молодости он сильно пострадал от каких-то интриг, и в нем осталась глубокая уязвленность, к тому же питаемая тайной неуверенностью в себе, запрятанною в душе опаскою, что, может быть, враги, некогда объявившие его ничтожеством, были правы». Ходасевич рассказывает, как Волынский явился однажды к себе в Дом Искусств с совершенно безумным видом и с газетой в руке. Когда к нему зашел Ходасевич и спросил о чем-то, Волынский сказал: «Простите. Я слишком взволнован. Мне нужно побыть одному, чтобы пережить то, что свершилось». Свершилось же то, что в еженедельной газетке «Жизнь искусства» появилась первая за много лет хвалебная статья о нем, написанная Мариэттой Шагинян. «Он ходил с газетой по всему Дому Искусств, всем показывая и бормоча что-то о нелицеприятном суде грядущей России. Смотреть на него было жалко. Бледная улыбка славы лишила его душевного равновесия». Так заканчивает Ходасевич свои записи о Волынском.

Умер Аким Волынский в 1926 году.

«Воспоминания» А. Григорьева

О поэте Аполлоне Григорьеве современный читатель в основном знает по его «Венгерской цыганочке» («Басан, басан, басаната…»), столь удачно осовремененной Александром Галичем, да по картине Перова «Бобыль», на которой в образе запойного гитариста изображен запойный поэт Григорьев.

Вообще поэтам с фамилией Григорьев в жизни никогда не везло. Стоило им более-менее утвердиться в литературе, как тут же вылезал из своей пещеры зеленый колдун Алкоголь, и они за бутылку водки и хвост селедки отдавали ему талант, здоровье, а зачастую и саму жизнь.

Два питерских однофамильца Аполлона Григорьева, покойный Олег и здравствующий Геннадий, тому пример. (Диму Григорьева в расчет не беру, алкоголю тот предпочитает более экзотические способы умерщвления плоти.)

«О как мы тогда пламенно верили в свое дело, какие высокие пророческие речи лились, бывало, на попойках из уст Островского, как сознательно, несмотря на пьянство и безобразие, шли мы все тогда к великой и честной цели», – вспоминает Григорьев свои молодые годы, проведенные в богемных тусовках Замоскворечья.

Ударные слова в этой цитате все же «пьянство», «безобразие» и «попойки», а не «высокие» и «пророческие». Я-то знаю, я-то сам бессчетно участвовал в подобных мероприятиях, когда мера выпитого многократно перевешивает меру сказанного высоким штилем.

Что-то меня зациклило на теме пьянства в русской литературе. Пора бы уж перейти и к собственно литературе. Так вот, поэт Аполлон Григорьев, постоянно мечущийся между раем и адом, более принадлежит к раю. И не только потому, что это он первый ввел в оборот такие понятия, как «почва», «почвенничество». Григорьев, как до него Пушкин, примирил жизнь и литературу, сделал их в своем творчестве неразделимыми, как Бог Отец и Бог Сын.

В заключении повторю все того же Розанова, которого готов цитировать постоянно: «Среди людей ему жилось плохо. Но у Бога ему хорошо».

«Воспоминания» Н. С. Хрущева

Мне было лет шесть или семь, когда в стране разыгралась великая битва за кукурузу. Я хорошо помню, как возле дверей булочной на углу проспекта Маклина и Прядильной улицы подвешивали на стене на веревочке черствый десятикопеечный батон из кукурузной муки и писали под ним мелом: «Русское чудо». Кто не знает, «Русское чудо» это был такой популярный документальный фильм о достижениях нашей страны. Вечерами на коммунальной кухне наш сосед-инвалид материл почем зря «Никиту» и пел какие-то про него куплеты, из которых я запомнил только две строчки: «…Чтобы лысый пидарас не угнетал рабочий класс».

То есть люди рабочие чувствовали при нем себя оскорбленными и униженными. Еще бы: после временного обилия середины 50-х получить в результате хлеб из кукурузной муки, черствеющий прямо у тебя на глазах.

Чувствовала себя оскорбленной и художественная интеллигенция. Действительно, человек, открыто разоблачивший культ Сталина и подаривший людям надежду на переоценку культурных и социальных ценностей, устраивает настоящую «охоту на ведьм» в лице художников-абстракционистов и им сочувствующих.

Чем-то, по-моему, Никита Сергеевич напоминает нынешнего белорусского премьера А. Лукашенко. Тот так же способен сорвать в запале с ноги ботинок и грохнуть им о трибуну на Совете ООН. Не говорю, что это хорошо, но это говорит о характере. Лучший памятник Никите Сергеевичу (и, кстати, единственный уцелевший) – это его надгробие на Новодевичьем кладбище работы Эрнста Неизвестного. Левая половина – белый мрамор, правая половина – черный. Два начала – божеское и дьявольское без всякой золотой середины.

Врангель Н.

Помните популярную советскую песню времен Гражданской войны:

Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон?…