Книжная лавка близ площади Этуаль

— О черт! Опять допрашивать?! Мало, что ли, было у меня этих дознаний?

— Отвечай им, я тебе после все объясню, — торопливо уговаривал его Даня. — Они хотят знать все точно: даты, названия лагерей, все подробности. Постарайся припомнить.

— Ишь ты, какие любопытные, всё им в подробностях знать нужно! — насмешливо бросил Пашка. — Ну да ладно! За то, что носят харчи, так и быть, все скажу, как было. Переведи ты им, что сперва драпанул я из лагеря под городом Резекне. Было это в сентябре сорок первого года. Скитался я по хуторам, голодовал, подмерзать начал и попался тут полицаям. Ну, полицаи меня сдали прежней лагерной команде, а та меня в наказание отослала в Германию, в шталаг под Штетином… Стал я остарбайтером. Оттуда я два раза удирал. В январе сорок второго года, как повезли нас в вагоне на работы, я перемахнул на ходу через борт и повис на руках. Очень страшно было на ходу прыгать. Все-таки я оттолкнулся посильнее и прыгнул. Свалился под откос, ногу ушиб сильно. Так ушиб, что и подняться не могу. Охранники вслед мне стали стрелять из автоматов, но поезд не остановили, думали, что я погиб. А я тем временем отполз в кусты и там схоронился. Конечно, они послали за мной собак и снова меня поймали. Избили до полусмерти, бросили в карцер, а я, как зажили мои рубцы да как выпустили меня из карцера, опять решил:

«Уйду, чего бы это мне ни стоило!» Улучил подходящий момент — и давай деру! И все у меня поначалу шло удачно, я уже и до города добрался, да напоролся на лагерного конвойного. Он меня сразу узнал, — наверно, морда у меня приметная, что ли, — и уж после этого меня, как неисправимого, сюда заслали. Считают, отсюда уж не убегу. Только шалишь, и отсюда можно удрать, но на этот раз умненько все организовать… Послушай, Данька, — прервал вдруг свой рассказ Павел, — а с чего это им все знать нужно? Что за цель у этих шахтеров?

— После поговорим, — опять бросил Даня и принялся переводить на французский то, о чем рассказал Павел и что он вкратце уже слышал раньше.

— Коммунист? — спросил Абель, подразумевая, очевидно, Павла.

— Комсомолец, — отвечал на этот раз уже сам Павел. Для этого слова переводчика не потребовалось.

Потом Павел сказал удивленно:

— Данька, это почему же они таким вопросом интересуются? Может, и сами они коммунисты?

— Может быть. Очень возможно, — задумчиво проронил Даня.

Шахтеры между тем продолжали «допрос»:

— А теперь ты, Дени, расскажи, каким образом тебе доставляли на немецкий военный завод толченое стекло.

И Даня, которого можно было резать на части там, у следователя, и он не вымолвил бы ни слова, здесь, в шахте, с полным доверием рассказал трем шахтерам о том, как ему помогал немецкий рабочий и где и когда передавал стеклянный порошок для того, чтобы выводить из строя немецкие станки.

4. ДРУЗЬЯ

Даня и сам не понимал, почему он так откровенен с двумя французами и поляком, которых знал едва несколько недель. Но что-то ему говорило, что здесь, в шахте, он нашел настоящих друзей, которые никому и никогда его не выдадут и помогут в беде.

В самом деле, с тех пор как под землей появились два русских паренька, совсем еще зеленые, молодые, замученные голодовкой и фашистскими лагерями, три шахтера взяли их под свое покровительство. Флоден сам воевал с немцами и знал, что такое наци. Стась, как поляк, сочувствовал «братьям». У Абеля на войне пропал без вести сын, ровесник Дани и даже, как уверял шахтер, похожий на него лицом. Это заставляло Абеля особенно заботливо относиться к «маленькому русскому». А уж ради Дани он принимал под свое крыло и Павла, хотя, по правде говоря, Павел ему не очень нравился. «Сам не знаю, что я против него имею, а вот не лежит у меня сердце к этому кудрявому», — признавался он друзьям.

Шахтеры начали с того, что принесли в своих сумках — мюзеттах — лишнюю порцию еды для русских ребят. Время было тяжелое, и лишняя порция означала очень много для шахтерской семьи. И Стась, и Абель, и Флоден выслушивали у себя дома немало горьких слов, вроде: «От семьи отрываешь», «Тащишь чужим еду, когда дома свои голодают». Но Абель не мог смотреть без щемящего чувства на впалые щеки Дани, на синие тени под его глазами. «А вдруг и мой Клод где-то в лагере голодает?» — говорил он себе и все подкладывал и подкладывал еду отощавшим русским.

О себе Даня еще в первые дни знакомства рассказал новым друзьям. Шахтерам было известно, что Дени уже около двух лет в неволе, ничего не знает ни о матери и названой сестре, ни об отце, который с самого начала войны ушел добровольцем на фронт и не смог прислать ни одной весточки, потому что Украину очень скоро заняли немцы.

— Чума проклятая! Всю Европу захватили, негодяи! И когда только мир избавится от этой чумы! — с яростью повторял Абель.