Книжник

Слова Лихтенштейна тоже были выслушаны им внимательно. Почему возник в речи столь странный оборот? Против Истины можно выступать, можно быть просто противником истинного суждения, но… грешить? В его памяти всплыло где-то прочитанное: «Всяк грех глаголет, но убийство вопиет…» Стало быть, убивая… тоже именно грешишь против Истины? «Грех богопротивен…» Да-да, Истина как-то совпадала в языковых парадигмах с понятием Бога, но это было тупиком для него, ибо как постичь неопределимое через неопределяемое?

Но, воля ваша, что-то тут все-таки маячило.

…Много лет спустя ему предстояло осознать, что его бытие тех пустых лет было страшной в своей иррациональности трагедией теолога в безбожном государстве, бедствием измученного духовным голодом недоумка, которого угораздило появиться на свет там, где само понятие «дух» стало синонимом слова «запах», драмой богослова в мире, где слово «Бог» исчезло из обихода, абсурдистской мукой поисков истины, найти которую было столь же легко, как отыскать жемчужину в куче компоста. Но это было после.

В литературоведении всегда существовал неписанный закон — каждому гуманитарию предлагалось выбрать ту персоналию, которая ему нравилась, была по душе. Нравится Достоевский — занимайся Достоевским, нравится Чехов — занимайся Чеховым. В этом была определённая доля мудрости, ибо было глупо браться за то, что неинтересно, но Парфианов не мог не отметить и ущербности подобного метода: любовь застила взгляд. Во многих монографиях, написанных такими влюблёнными исследователями, правда искажалась, как в кривом зеркале, любое скользкое деяние автора оправдывалось, любое циничное суждение обосновывалось то горестными обстоятельствами жизни, то чужими провокациями. В итоге все выглядели мучениками, невинными страдальцами и ангелами, и только из случайного источника вылезала порой омерзительная истина, просвечивали то запойное пьянство, то постыдная болезнь, то бесовское высокомерие, то откровенное хамство. Сам Адриан специализировался по Гейне, и тоже ловил себя на том, что старается не замечать в своём кумире многое такое, что коробило.

В это же время Адриан увлёкся философией, причём, как-то ретроспективно. Начал с Ницше, потом пролистал Шопенгауэра, проглядел Гегеля и Фихте. Они порой ссылались на Канта — его Адриан тоже нашёл в хранилище. Каждый из них громоздил своё мироздание, свою вселенную, но кроме Канта, который показался ему человеком приличным, все остальные лепили, в его понимании, что-то нелепое. «Когда они выдают себя за мудрых, меня знобит от мелких изречений и истин их. Часто от мудрости их идёт запах как из болота, и поистине, слышал я, как лягушка квакала в ней…» Истина здесь даже не ночевала.

— А что ты удивляешься, — спросил дружок Насонов, — как там у твоего любимца? «Бей в барабан и не бойся беды и маркитантку целуй смелей — вот тебе смысл глубочайших книг, вот тебе суть философии всей…»

— Бога ради — о маркитантках ни слова, — простонал в ответ Парфианов.

В компании Райхмана Адриан сделал ещё одно странное наблюдение, касавшееся женщин. Девицы собирались там разные, большинство были эмансипированные, грубоватые, курящие, иные позволяли себе, подобно Танюшке Стадниковой, трёхэтажную ругань. Но иногда попадались и не эмансипированные, женственные, с тихими журчащими голосами и мягкими жестами. К непомерному удивлению Адриана, первые, сходу казавшиеся последними шлюхами, спокойно отказывали мужикам, мотивируя отказ порой тем, что претендент на их внимание и постель глуп, порой — тем, что от него нестерпимо воняет, а порой и просто — не формулируя причин. «Не хочу и всё». Вторые же — не отказывали никому и никогда, желание мужчины было для них законом, которому они повиновались безропотно и бездумно. Это были самки, и Адриан внимательно разглядывал их, стараясь уловить основные отличительные черты, чтобы, упаси Бог, в подобное не вляпаться.

Ему помог Насонов, сделавший те же наблюдения. Алексей сказал, что определяет не по лицу, а по голосу. Рожу баба сделает, а голос — чай, не серый волк из сказочки про семерых козлят! — голос не перекуёшь. Если журчит, как свирель, и бабёнка не может повысить голос на октаву до крика без того, чтобы не закашляться — это оно самое и есть.

Адриан примерил это к некоторым. Подошло. Особенно — к его подружке-библиотекарше, тихой, чуть полноватой шатенке, которая сразу дала понять, что не претендует на брак. Она ждёт своего парня из армии, куда тот, несмотря на все отсрочки, всё-таки загудел. Ей просто нужно внимание, было сказано ему. Какого рода было это внимание, Адриан понял на первой же встрече, когда его сразу из прихожей поволокли в спальню, на ходу расстёгивая ремень на штанах.