Книжный клуб Джейн Остен

Пруди не продержалась и недели. Она пила апельсиновый сок из пластикового апельсинчика, и мать сказала, что потом его можно вымыть и оставить себе. Эта заманчивая перспектива почти усыпила бдительность Пруди.

— Я помню клоуна, — осторожно сообщила она. — На моем дне рождения.

Она и в самом деле начинала вспоминать праздник, по крайней мере обрывочно. Закрыв глаза, она видела: оберточную бумагу в звездочках, слой сыра, сползающий с ее ломтика пиццы, толстую девочку в блестящих очках, которая когда-то так метко бросала кольца в парке. Она уже рассказала Роберте в детском саду про пиньяту. Но клоун был уловкой, самым последним средством. Клоунов Пруди ненавидела больше всего на свете.

Мать и на сей раз обошла западню. Она обняла Пруди, коснувшись подбородком ее макушки, словно поставила точку.

— Я никогда не привела бы в наш дом клоуна, — ответила она.

Этот прием оказался настолько эффективным, что мать снова использовала его не только на Хэллоуин, но и при каждом удобном случае. «Я сегодня утром покупала молоко, — говорила она. — Ты его уже выпила». Или: «Мы смотрели этот фильм. Он тебе не понравился». С неизменной улыбкой, будто они играли в какую-то игру. (Когда они действительно играли, мать позволяла Пруди кидать кости и передвигать за нее фишку. Она всегда давала Пруди выиграть.)

Иногда Пруди казалось, что ее детство состояло из восхитительных праздников, поездок в «Морской мир», обедов в «Чак И. Чиз», где грызуны ростом со взрослого играли на гитаре и пели ей песни Элвиса. Несомненно, что-то из этого было правдой. Но часто она сомневалась, что именно. Она завела дневник, полюбила списки и обнаружила, что достоверное изложение — не такое уж легкое дело.

Самым трудным было честно описывать собственное поведение, и Пруди, тогда еще не умея выразить это словами, стала замечать за собой какую-то искусственность, не только в дневниках, но и в реальном мире (кто бы знал, что это такое). Годы оставались позади, словно карта без знаков — только вода и воздух. Из всего, что ей приходилось выдумывать, сложнее всего оказалось выдумать себя.

Когда Пруди было лет восемь или девять, однажды вечером, во время рекламной паузы в «Величайшем герое Америки» (ее мать так сопереживала супергероям, чья жизнь полна печали и вины. В «Величайшем герое Америки» учитель старших классов, наделенный волшебным красным костюмом и сверхъестественными силами, использовал эти силы в борьбе со шпионами и преступниками; как будто в классе сверхъестественные силы ни к чему), мать вспомнила, как на Рождество они ходили к Сайте в «Мэйсиз».

— Мы там позавтракали, — сказала она. — Ты ела оладьи с шоколадной крошкой. Пришел Санта и сел за наш столик, а ты попросила у него машинки «Мэтчбокс».

Пруди замерла, ужин (молоко и арахисовое масло вприкуску) таял во рту. В груди расцвело что-то незнакомое, разрослось и заполнило все пустое пространство вокруг сердца. Это что-то было уверенностью. Ей никогда, никогда в жизни не нравились машинки «Мэтчбокс». Пруди сглотнула, и арахисовое масло чуть не застряло в горле смертельно опасным комком.

— Это была не я, — сказала она.

— Там были меню в форме снежинок.

Пруди смерила мать стальным, как ей казалось, взглядом:

— Я бедная сиротка. Меня некому сводить к Сайте.

— Санта ел рождественское печенье. У него вся борода была посыпана красным и зеленым сахаром. Я твоя мама, — ответила мать. Она моргнула — один раз, два, три. И решила схитрить: — Что бы я делала без моей славной пышечки?

Но у восьми-девятилетнего ребенка нет сердца — разве что когда речь заходит о зверьках. Пруди не дрогнула.

— Моя мать умерла.

— От чего?

— От холеры.

Пруди вспомнился «Таинственный сад»[24]. Если бы она читала «Ирландского сеттера»[25], мать умерла бы от бешенства. (Конечно, в «Ирландском сеттере» никто не страдал бешенством. Они чуть не умерли с голоду в буран, когда отправились в горы охотиться на куниц. Про бешенство там не было ни слова. Просто любая книга про собак наводит на мысль о «Старом ревуне»[26]). Мать не стала ее утешать.

— Ясно, — медленно сказала она. Ее глаза погрустнели, уголки рта опустились. — Холера. Неприятная смерть. Рвота. Понос. Ужас как больно. Тебя просто выворачивает наизнанку. Рвет так, что кишки наружу.

Пруди представляла себе нечто менее грубое

— Я ее очень любила, — поправилась она, но поздно: мать уже встала.

— Не знала, что ты любишь воображать себя сиротой, — сказала она. И правда! Сколько раз Пруди воображала мать мертвой? В разных вариантах: быстрины, автокатастрофы, похитители, несчастные случаи в зоопарке. Она расплакалась от стыда: оказаться такой отвратительной дочерью.

Мать ушла к себе и закрыла дверь, хотя сериал продолжался, а Уильяма Кэтта она всегда называла красавчиком и удивлялась, как можно предпочитать Тома Селлека, если бог дал тебе глаза. Если бы они играли, Пруди не поняла бы, выиграла она сейчас или проиграла. Но если это и была игра, то именно такая, где не поймешь.