Книжный клуб Джейн Остен

Родители настолько обожали Джослин, что не могли видеть ее несчастной. Ей никогда не рассказывали истории с печальным концом. Она ничего не знала о ДДТ и фашистах. На время Карибского кризиса ее оставили дома: в школе Джослин узнала бы, что у нас есть враги.

«Нам, чиппева, выпало рассказать ей о коммунистах, — говорила Сильвия. — И растлении малолетних. О Холокосте. Маньяках-убийцах. О месячных. О сбежавших психах с крючьями вместо рук. Об атомной бомбе. О том, куда делись настоящие чиппева.

Понятно, что мы сами ни в чем не разбирались. Скормили ей столько чепухи. Но то, что ей говорили дома, было еще дальше от истины. И она поражала нас своей храбростью.

Все рухнуло в тот день, когда нас заставили искать дорогу до лагеря. Ей пришла в голову параноидальная мысль: будто пока мы тут бродим с компасом, все собирают вещи и уезжают. Доберемся до хижины, столовой и уборных, а никого нет. Будто там пыль и паутина, трухлявые половицы. Будто лагерь уже сто лет как забросили. Может, мы пересказали ей слишком много эпизодов "Сумеречной зоны".

Но что удивительно: в последний день за ней приехали родители и по дороге домой сообщили, что летом развелись. Для этого ее, собственно, и отправили в лагерь. Совместно катались к ней по воскресеньям с комиксами — а друг друга на дух не выносили. Целый месяц, пока Джослин не было, ее отец жил в отеле в Сан-Франциско. "Хожу есть в гостиничный ресторан, — сказал он. — Спускаюсь вниз к завтраку и заказываю все, что душе угодно". По его тону, говорила Джослин, можно было подумать, будто он уехал исключительно ради шикарной ресторанной кухни. Ее словно променяли на яйца-пашот».

Через несколько лет он как-то позвонил и сказал, что у него легкий грипп. Пусть его солнышко не беспокоится. Есть билеты на бейсбол, только он, наверное, не сможет пойти, придется в другой раз. Вперед, «Гиганты»! Грипп оказался инфарктом. По пути в больницу он умер.

«Ничего странного, что она выросла такой командиршей», — говорила Сильвия. С любовью. Джослин и Сильвия были лучшими подругами больше сорока лет.

— Мистер Найтли и любовь несовместимы, — ответила Аллегра. У нее было очень выразительное лицо, как у Лилиан Гиш в немом кино. Она еще в детстве хмурилась, когда что-то доказывала. — Фрэнк Черчилл и Джейн Фэрфакс тайно встречаются, ссорятся, мирятся, врут всем знакомым. Похоже, что они влюблены, раз так плохо себя ведут. Можно представить себе секс. С мистером Найтли такого нет.

Голос у Аллегры был словно колыбельная, тихий, но глубокий. Она часто теряла терпение, однако ее интонации так убаюкивали, что обычно до нас это не сразу доходило.

— Верно, — согласилась Бернадетта. За стеклами малюсеньких очков ее глаза казались круглыми, словно галька. — Эмма всегда говорит, какая Джейн сдержанная, даже мистер Найтли так говорит, а он разбирается в людях. Однако во всей книге только она, — зажегся свет, и Бернадетта подпрыгнула, но не сбилась, — способна отчаянно влюбиться. Остен называет Эмму и мистера Найтли безупречной парой. — Она задумалась. — Она явно одобряет. Я думаю, в дни Остен «безупречный» имело другой смысл. То есть — нечего стыдиться. У людей нет повода чесать языки. Никто не задается, никто не принижает себя.

Свет разлился по веранде, словно молоко. Крупные мотыльки бились о сетку, рвались к нему, искали источник сияния. Иногда удары были настолько громкими, что Сахара рычала.

— Никакой животной страсти, — добавила Аллегра. Сахара обернулась. Животная страсть. Она кое-что видела в питомнике. Такое, что шерсть вставала дыбом.

— Никакой страсти, — повторила Пруди, только с прононсом, на французский манер. Ст'асти. Поскольку она преподавала французский, это прозвучало не так отвратительно, как могло бы.

Но неприятно. В прошлом месяце косметолог выщипал Пруди почти все брови, что придавало ей неизменно удивленный вид. Мы не могли дождаться, когда это пройдет.

— Sans passion, amour n'est rien[2], — произнесла Пруди.

— Apr`es moi, te d'eluge[3], — откликнулась Бернадетта, лишь бы после слов Пруди нарушить молчание, которое могло показаться прохладным. Порой Бернадетта бывала слишком доброй.

Сахара ничего не унюхала. Она отошла от сетчатой двери. Со вздохом прижалась к Джослин. Трижды крутнулась, легла и опустила морду на задорный носок хозяйкиной туфли. Успокоилась, но не потеряла бдительность. Пока Сахара на страже, Джослин ничего не грозит.

— Если позволите. — Григг кашлянул, подняв руку. — По-моему, в «Эмме» есть что-то зловещее. — Он принялся считать на пальцах. Кольца не было. — Навязчивые цыгане. Необъяснимые кражи. Джейн Фэрфакс чуть не утонула, катаясь на лодке. Страхи мистера Вудхауса. На горизонте маячат беды. Бросают тень.

Пруди заговорила быстро и решительно:

— Но идея Остен в том и заключается, что все это ненастоящее. Настоящей угрозы нет.

— Боюсь, вы не уловили идею, — ответила Аллегра.

Григг промолчал. Ресницы упали на щеки, и по его лицу стало трудно что-либо понять. Джослин, как хозяйке, пришлось сменить тему.