Читаем Книжный вор полностью

Книжный вор

– Ну, как скажешь. – «Шмунцель». – И целуйся со своей стиркой. – Он побежал и, не тратя времени даром, влился в команду. Дойдя до конца Химмель-штрассе, Лизель оглянулась – и тут же увидела, как Руди встал у ближних самодельных ворот. Он махал ей.

– Свинух, – рассмеялась она и, вскидывая руку, совершенно четко поняла, что в тот же миг Руди назвал ее свинюхой. Мне думается, это уже любовь – какая только возможна в одиннадцать лет.

Лизель побежала – к Гранде-штрассе и к дому бургомистра.

Конечно, тут были и пот, и мятые штанины дыхания, что простирались перед нею.

Но Лизель читала.

Жена бургомистра, в четвертый раз впустив девочку в дом, сидела за письменным столом и просто смотрела на книги. Во второе посещение Лизель она разрешила девочке снять с полки книгу и полистать, что повело к следующей книге, потом к следующей, пока наконец, к Лизель не прилипло с полдюжины книг – зажаты под мышкой или в стопке, что громоздилась все выше на ладони свободной руки.

А сегодня Лизель стояла посреди прохладной округи комнаты, у нее урчало в животе, но бессловесная надломленная женщина не выказывала никакой реакции. Она снова была в халате, и хотя несколько раз посмотрела на девочку, ни разу не задержала взгляд надолго. По большей части она рассматривала что-то около Лизель, что-то отсутствующее. Окно было широко открыто – квадратный прохладный рот, случайные вдохи сквозняка.

Лизель сидела на полу. Вокруг нее были разбросаны книги.

Через сорок минут она собралась уходить. Каждая книжка вернулась на место.

– До свиданья, фрау Герман. – Слова здесь всякий раз звучали как взрыв. – Спасибо вам.

После чего жена бургомистра вручила Лизель деньги за стирку, и девочка ушла. Каждый поступок остался обоснован, и книжная воришка побежала домой.

Лето устанавливалось, в комнате, полной книг, становилось все теплее, и с каждым приходом пол уже не так мучил Лизель. Девочка садилась, ставила рядом небольшую стопку книг и читала по нескольку абзацев из каждой, пытаясь запоминать неизвестные слова, чтобы, придя домой, спросить Папу. После, уже подростком, когда Лизель писала о тех книгах, названий она уже не помнила. Ни одного. Может, если б она их украла, память оказалась бы подготовленной лучше.

Но запомнилось ей вот что: имя, нескладными буквами написанное на внутренней стороне обложки одной книжки с картинками:

* ИМЯ МАЛЬЧИКА *

Иоганн Герман

Лизель прикусила губу, но в конце концов не удержалась. С полу она обернулась к женщине в халате и задала вопрос.

– Иоганн Герман, – сказала она. – Кто это?

Та посмотрела мимо девочки, куда-то возле ее колен.

Лизель смутилась:

– Извините. Не надо мне спрашивать такие вещи… – Она дала этой фразе умереть своей смертью.

Лицо женщины не изменилось, но ей как-то удалось вымолвить:

– В этом мире он больше никто, – объяснила она. – Он был мой…

* ИЗ АРХИВА ВОСПОМИНАНИЙ *

Да, да, конечно, я его помню.

Небо было сумрачное и глубокое, как зыбучие пески.

Молодой человек, увязанный в колючую проволоку,

будто в огромном терновом венце. Я распутал его

и вынес. Высоко над землей мы оба увязли

по колено. То был обычный день 1918 года.

– Кроме всего прочего, – сказала женщина в халате, – он замерз до смерти. – Секунду-другую она играла собственными руками, затем повторила: – До смерти замерз, я точно знаю.

Жена бургомистра – одна из всемирного легиона. Не сомневаюсь, вам приходилось ее видеть. В ваших рассказах, в стихах, на ваших экранах, куда вы так любите смотреть. Такие повсюду, почему бы ей не оказаться здесь? На живописном холме в немецком городке? Здесь так же удобно страдать, как и где угодно.

Дело в том, что Ильза Герман решила превратить свою боль в торжество. Боль никак не соглашалась отпустить ее, и она покорилась. Открыла ей объятья.

Она могла бы застрелиться, или расцарапать себя ногтями, или предаться другим формам самоистязания, но в итоге выбрала, наверное, то, что сочла самым слабым – по крайней мере, терпеть погодные неудобства. Лизель полагала, что эта женщина молит бога, чтобы летние дни были холодными и сырыми. И вообще-то жила она в подходящем месте.

В тот день Лизель, уходя, сказала фразу, которая далась ей с большим трудом. В переводе это значит, что ей пришлось взвалить на себя два огромных слова, пронести на плечах и вывалить эту громоздкую пару под ноги Ильзе Герман. Слова свисали по бокам, пока Лизель шаталась под их тяжестью, – и не удержала их. Они лежали вместе на полу, громадные и громкие, неуклюжие.