Книжный вор

Лизель отошла от стены. Там она рядом с Максовым рисунком веревочного облака и мокрого солнца писала шесть раз слово «прение». Макс подал ей газету, и девочка подтвердила:

– У него.

Она стала читать статью: там приводились слова бургомистра Хайнца Германа, который говорил, что, хотя дела на фронтах идут лучше некуда, жители Молькинга, как и все сознательные немцы, должны принимать соответствующие меры и готовиться к возможным трудным временам. «Никогда не знаешь, – заявлял бургомистр, – что замышляют наши враги и как они попытаются нас ослабить».

Через неделю слова бургомистра принесли свои скверные плоды. Лизель, как всегда, пришла на Гранде-штрассе и на полу в библиотеке читала «Свистуна». В жене бургомистра не наблюдалось ничего ненормального (или, если уж на то пошло, ничего необычно ненормального), пока Лизель не пришла пора уходить.

В сей раз, предлагая девочке взять «Свистуна» с собой, женщина стояла на своем:

– Прошу тебя. – Она почти молила. Книга была зажата в ее твердом аккуратном кулаке. – Возьми. Возьми, пожалуйста.

Лизель, растроганная странностью женщины, не нашла в себе сил еще раз огорчить ее. Книга – серая обложка, желтоватые страницы – перекочевала к ней в руку, и девочка двинулась по коридору. Когда она собиралась спросить о белье, жена бургомистра бросила на нее последний взгляд облаченной в халат скорби. Она выдвинула ящик комода и вынула конверт. Голос, комковатый от долгого неупотребления, откашлял слова:

– Прости нас. Это для твоей мамы.

Лизель на миг перестала дышать.

Внезапно ее ноги в ботинках стали какими-то пустыми. Что-то защекотало в горле. Лизель задрожала. Когда наконец протянула руку и присвоила конверт, она вдруг услышала часы в библиотеке. И с мрачным спокойствием поняла, что голос этих часов даже отдаленно не похож на тик-таканье. Скорее, напоминал звук кирки, методично врубающейся в землю. Звук могилы. Ах, если бы только моя уже была вырыта, подумала девочка – потому что в ту секунду Лизель Мемингер хотела умереть. Когда отказывались другие, было не так обидно. У нее всегда оставался бургомистр, его библиотека и связь с бургомистровой женой. К тому же теперь ушел последний клиент, последняя надежда. В этот раз предательство было самое злое.

Как она посмотрит в глаза Маме?

Розу эти последние гроши хоть как-то выручали в разных переулках. Лишняя горсть муки. Кусок сала.

Ильза Герман теперь сама прямо умирала – так хотелось ей поскорее спровадить Лизель. Девочка прочла это где-то в движении рук, чуть крепче вцепившихся в халат. Неуклюжесть горя еще удерживала женщину в полушаге от девочки, но было ясно, что ей хотелось скорее покончить с делом.

– Скажи маме… – снова заговорила она. Голос у нее чуть окреп, когда одна фраза обратилась двумя. – Что нам жаль. – И она тихонько повела девочку к двери.

Теперь Лизель все это будто свалилось на плечи. Обида, боль окончательного отказа.

Как же так? – мысленно спрашивала она. – Берешь и выпинываешь меня?

Медленно Лизель подобрала пустой мешок и подвинулась к двери. Шагнув за порог, она обернулась и в предпоследний раз за день посмотрела Ильзе Герман в лицо. Прямо в глаза с какой-то почти свирепой гордостью.

– Danke sch"on, – сказала Лизель, и жена бургомистра улыбнулась бесполезно и как-то побито.

– Если когда-нибудь захочешь прийти просто почитать, – стала врать она (или это девочке, подавленной и огорченной, ее слова показались враньем), – мы будем только рады.

В тот миг Лизель изумилась ширине дверного проема. Такой огромный. Зачем людям нужно заходить в дом через такие широкие двери? Будь с нею Руди, он обозвал бы ее идиоткой – через эти двери в дом заносят вещи.

– До свидания, – сказала девочка, и медленно, с великим унынием дверь закрылась.

Лизель не ушла.

Она долго сидела на крыльце и смотрела на Молькинг. На улице было ни тепло ни холодно, город выглядел ясным и тихим. Молькинг в стеклянной банке.

Лизель открыла конверт. В своем письме Хайнц Герман дипломатично обрисовал, почему ему все-таки приходится отказаться от услуг Розы Хуберман. Самое главное, объяснил бургомистр, что он выказал бы себя лицемером, если бы, советуя другим готовиться к трудностям, сам не оставил бы своих маленьких роскошеств.

Наконец она встала и двинулась домой, но стоило завидеть на Мюнхен-штрассе вывеску «STEINER-SCHNEIDERMEISTER», в ней всколыхнулся протест. Огорчение покинуло ее, и девочку обуял гнев.

– Сволочь этот бургомистр, – прошептала Лизель, – а эта жалкая женщина. – Если грядут трудные времена – разве не стоит хотя бы поэтому и дальше давать Розе работу? Но нет – ей отказали. По крайней мере, решила Лизель, будут теперь сами стирать и гладить свое чертово белье, как нормальные люди. Как бедняки.

Рука Лизель крепче сжала «Свистуна».

– Вот зачем ты дала мне книгу, – сказала Лизель, – из жалости – чтобы совесть не мучила… – То, что книгу ей предлагали и раньше, дела не меняло.