Кобзарь

до того, что мое сердце

выплакать хотело!

Своего у всех немало,

всем и так тоскливо...

Чур же, хватит! А покамест

нате-ка огниво

да табак, чтобы тоскою

сердце не томилось.

А рассказывать про горе,

чтобы после снилось, —

да ну его, братцы, к бесу!

Лучше я прикину,

что в дороге повстречало

мою Катерину.

За Днепром, дорогой в Киев,

чумаки шагают,

Пугача в лесу зеленом

громко распевают.

Им навстречу молодица —

с богомолья, что ли...

Отчего ж печально смотрит,

от какой недоли?

С пустой торбой за плечами

да в свитке дырявой;

в левой руке палка. Тихо

спит малыш на правой.

С чумаками поравнялась,

малыша прикрыла.

«Укажите, где дорога

на Москву?» — спросила.

«На Москву? Вот эта будет.

А идешь далеко?»

«До Москвы я... Христа ради,

дайте одинокой!»

Попросила, застыдилась:

Ой, как брать ей тяжко!

И не надо б... да ребенок

голоден, бедняжка!

Обливаяся слезами,

пошла, заспешила.

В Броварах медовый пряник

Ивасю купила...

Шла Катруся. У прохожих

путь разузнавала.

Приходилось — под забором

с сыном ночевала...

Вот на что Катрусе — девчата, смотрите,

глаза пригодились,— слезы проливать!

Кайтесь-зарекайтесь, учитесь, живите,

чтоб не довелось москаля искать,

чтобы не блуждать вам, как она блуждает.

Не спрашивать после — за что осуждают,

за что не пускают в хату ночевать.

Что же спрашивать напрасно,

люди разве знают;

когда сам Господь карает,

и они карают...

Люди гнутся, словно лозы,

куда ветер веет.

Сиротине солнце светит

(светит, да не греет),

но и солнце б люди скрыли,

если б сил хватило, —

чтоб сироте не светило

да слез не сушило.

А за что, отец небесный,

такая награда?

В чем бедняга провинилась?

Чего людям надо?

Чтобы плакала, томилась...

Не плачь, Катерина!

Горьких слез не лей при людях,

терпи, сиротина!

А чтоб личико не блекло

с черными бровями,

до зари в лесу дремучем

умойся слезами!

Умоешься — не увидят

и не насмеются;

и вздохнет свободней сердце,

пока слезы: льются.

Вот какое горе может повстречаться;

поиграл и бросил Катрусю москаль.

Недоля не видит, к кому приласкаться,

а люди хоть видят, да людям не жаль:

«Пускай, мол, от горя погибнет дивчина,

коли не умела себя уважать».

Глядите ж, девчата, чтоб в злую годину

и вам москаля не пришлось бы искать!

Где же Катря бродит?

Под забором ночевала,

до зари вставала.

До Москвы дойти спешила —

вдруг зима настала.

Свищет вьюга-завируха,

тяжко Катерине:

в рваной свитке, в лаптях старых

на морозе стынет.

Идет, смотрит Катерина —

что-то там мелькает...

Москали, наверно, едут...

сердце замирает.

Полетела им навстречу:

«Может быть, видали,

Где Иван мой чернобровый?»

«Не знаем!» — сказали.

Насмехаются над нею,

шутят, озоруют:

«Ай да баба! Ай да наши!

Хоть кого надуют!»

Поглядела Катерина:

«Ой вы, люди, люди!...

Успокойся, мой сыночек!

Что будет, то будет.

Побредем с тобою дальше,

может, и отыщем.

Я отдам тебя и лягу

в яму на кладбище».

Поднялась навстречу вьюга

с буйными ветрами.

Стала Катря среди поля,

залилась слезами.

Стихла в поле завируха,

пронеслась, промчалась.

Поплакала б Катерина,

да слез не осталось.

Поглядела на сыночка:

умытый слезою.

Дышит, смотрит, как цветочек

утренней порою.

Улыбнулась Катерина,

горько улыбнулась,

как змея, под самым сердцем

что-то повернулось.

Огляделась Катерина —

лес вдали чернеет,

а под лесом чья-то хата

прямо перед нею.

«Пойдем, сын мой... Скоро вечер.

Пустят, может статься.

А не пустят — у порога

нам всю ночь валяться.

Заночуем возле хаты,

в холоде, в тумане...

Где ж один ты заночуешь,

коль меня не станет?

На дворе, в собачьей будке,

с собаками вместе!

Злы собаки — покусают,

да не обесчестят.

Над тобой они не станут

злобно насмехаться...

Ой ты, горе мое, горе,

куда ж дню деваться?»

Сирота-собака — и у той есть доля,

к собаку люди могут приласкать;

бьют ее и держат на цепи в неволе, —

но, глумясь, не спросят про родную мать.

А этого спросят, грязью забросают,

не дадут подняться — заклюют, забьют…

На кого собаки на улице лают?

Кто под тыном ночью ищет свой приют?

Кто водит убогих? Подкидыш чернявый...

Красивые брови — одна его слава,

и тем красоваться люди не дают...

IV

И на горе и под горою,

как старцы с гордой головою,

дубы столетние стоят.

Внизу — плотина, вербы в ряд,

и пруд, завеянный пургою,

и прорубь в нем, чтоб воду брать...

Сквозь тучи солнце закраснело,

как колобок, глядит с небес!

Взметнулась вьюга, налетела,

ни зги не видно в мути белой,

а слышно только — стонет лес.

Воет, свищет завируха,

ревет над землею,

в белом поле, словно в море,

катится волною.

В лес пойти лесник собрался,

только разве выйдешь!

Так и крутит, так и вертит —

света не увидишь!

«Вот так вьюга! Вот так заметь,

тут уж не до леса!...

Что такое?... Что за люди?

Там же их до беса!

Знать, нелегкая их носит.

а может, за делом,

может, москали, Ничипор?

Все от снега белы!»

«Москали? — У Катерины

руки затряслися.—

Где они, мои родные?»

«Да вон там, вглядися!»

Без оглядки Катерина

за дверь полетела.

«Знать, Москва у ней и вправду

в голове засела:

москаля звала до света,

до света металась...»

Через пни, через сугробы

Катерина мчалась.

На снегу босая стала,

утерлась руками.

Москали навстречу едут,

как один, верхами.

«Ой ты, горе, ой ты, доля!»

Как вперед заглянет,

видит — первый едет старший.

«Мой любимый, Ваня!

Мое сердце, мое счастье!

Словно в воду канул...»

Ухватилася за стремя,