Кочевники времени<br />(Роман в трех частях)

— О, если бы только у меня была возможность, — продолжал Ульянов, — я бы показал ужо Ке’енскому, что такое демок’атия. Я ог’аничил бы власть ца’я. Может быть, вообще выб’осил бы его вон. Да, да, это было бы возможно в том случае, если бы поднялся весь на’од и выступил п’отив него. Должно быть такое мгновение в исто’ии, когда подобное становится возможным — и оно-таки было, но я его п’охлопал. Может быть, я спал, может быть, в то самое мгновение я был все еще в эмиг’ации в Ге’мании, может быть, — тут он мечтательно рассмеялся, — в то самое мгновение я лежал в постели с женщиной! Ха! Но в один п’ек’асный день ’оссия будет свободной, как думаешь, ’удольф? Из этих ’омановых мы сделаем честных ’абочих, а Ке’енского и его «па’ламент» сошлем в Сиби’ь, как они сделали со мной. Как думаешь? Ско’о г'янет ’еволюция!

— Несомненно, дядюшка.

— Пусть только они заставят людей поголодать еще немного. Пусть они заставят их ’аботать еще чуть упо’нее. Пусть только вынудят массы еще ближе познакомиться с болезнями, ст’ахом, сме’тью. И тогда они поднимутся. Человеческая волна захлестнет князей и купцов, и богатеи захлебнутся собственной к’овью!

— Верно говоришь, дядюшка.

— О, если бы только у меня был шанс! Если бы я смог подчинить себе Думу! Но этот политическая п’оститутка Ке’енский ’аскусил меня, диск’едити’овал и изгнал из моей ’оссии, с моей ’одины!

— Однажды ты, несомненно, вернешься.

Ульянов лукаво подмигнул Дутчке:

— Па’у 'аз я уже побывал там. Навестил моего богатенького политического д’уга Б’онштейна и пове’г его в ст’ах и ужас, что его тоже сочтут за ’еволюционе’а, если Ох’анка найдет меня в его доме. Когда-то п’ежде он был, несомненно, ’еволюционе’ом, но п’едпочел п’оизвести ’евизию своих взглядов и сох’анить место в Думе. Ев’еи! Все они одинаковы.

При этой внезапной вспышке Дутчке взглянул на старика неодобрительно:

— Есть евреи и есть жиды, дядюшка.

— П’авильно, но Б’онштейн… А, о чем гово’ить, ему девяносто семь лет, ско’о он ум’ет, и я тоже ско’о ум’у.

— Но твои труды, твои книги, Владимир Ильич, навек останутся живыми. Они будут вдохновлять все новые и новые поколения революционеров — всех тех, кого научат ненавидеть несправедливость.

Ульянов кивнул.

— Да, — сказал он. — Будем надеяться. Но ты уже не вспомнишь о том…

Тут он перешел к изложению целой обоймы политических анекдотов, относящихся к далекому прошлому. Дутчке тщательно скрывал свое нетерпение и внимал чрезвычайно вежливо, даже когда почтенный старец несколько раз драчливо наскочил на него с обвинением в том, что граф следует не той 'еволюционной до'огой.

В перерыве между излияниями я изрек волшебное слово «поесть», и снова в молочно-голубоватом овале появилась китайская девушка. Я попросил завтрак на троих, который тут же был доставлен. Дутчке и я усердно налегали на еду, однако Ульянову было ненавистно расточать дорогое время на какую-то пищу. Пока мы наслаждались нашим завтраком, он продолжал говорить дальше. Чем-то Ульянов напоминал мне стариков святых, лам, которых я когда-то встречал в моей прошлой жизни, когда служил в индийской армии. Зачастую его высказывания были столь же абстрактными, как и у них. Кроме того, к Ульянову я испытывал такое же уважение, как и к почтенным ламам — причиной тому были его возраст, его убежденность, тот его особенный способ выражаться, когда он вновь и вновь отстаивал свои принципы. Он казался мне приветливым, безобидным стариком — «дядюшка Владимир» совсем не соответствовал моему прежнему представлению об «убежденном революционере».

Когда он вновь перешел к одной из своих прежних фраз, входная дверь поднялась.

— Пусть они только заставят людей еще какое-то в’емя поголодать. Пусть они только будут эксплуатировать их еще жестче. Пусть люди еще лучше узнают, что такое болезни, ст’ах и сме’ть. И они поднимутся! Волна…

В дверном проеме стоял Шоу. На нем был белый полотняный костюм и панама. Он курил сигару.

— Человеческая волна смоет с лица земли несправедливость, да, Владимир Ильич? — Он улыбнулся. — Но я, как всегда, другого мнения.

Старик русский бросил на Шоу взгляд и погрозил ему пальцем.

— Ты не смеешь спо'ить с таким ста'ым человеком, как я, Сяо Хо-Ти. Это совсем не по-китайски. Ты обязан уважать мои слова. — И он улыбнулся Шоу в ответ.

— Каково ваше мнение, мистер Бастэйбл? — спросил меня Шоу, забавляясь. — Вызовет ли отчаяние революцию?

— Я ничего не понимаю в революциях, — возразил я. — Но в любом случае я склоняюсь к мнению, что действительно настало время одной-двух реформ, и прежде всего в России.

Ульянов засмеялся:

— Одна-две 'еформы! Ха! Именно этого и хотел Ке’енский. Но все 'еформы оказываются за бо'том, как только оппо'тунисты пытаются забыть их. «'еформы» означают только одно: должна погибнуть система!