Кочубей

— В царском желании ты не должен сомневаться, — ещё резче и настойчивее сказал первый. — Белая Церковь уступлена полякам ещё по договору 1686 года; при том же с того времени царь заключил теснейший союз с королём против шведов, так что нарушать договор он и не может желать; а ты мешаешь успешному ведению войны, отвлекаешь польские войска и упрямством своим навлекаешь на себя гнев царя.

   — Упрямством, — тихо, задумчиво повторил Палий, — упрямством... Упрямством я помогаю и царю, и королю... Я за для того й заняв Билу Церкву, що боявся, щоб вона не досталась и царьским, и королевским ворогам — шведам, бо... бо вы сами горазд знаете, что у ляхив не ма ни силы, ни ума, вони и своих городив и фортецiй не вмiют обороняти... А в моих руках, пане, Бела Церква не пропаде, мов у Христа за пазухою.

Эта простая, но логическая речь не могла не озадачить ловкого дипломата, ещё недавно от имени царя ведшего переговоры с венским двором и не встретившего там такого дипломатического отпора, какой он встретил теперь от этого мужика, от простого, «подлого» старикашки.

   — Так ты взял крепость на сохранение? — изворачивался дипломат, как уж на солнышке.

— На сохранение, пане.

— А есть ли токмо на сохранение, так и должен возвратить её по первому требованию владельца.

   — И возвращу, пане, коли царь укаже.

   — Царь! — Дипломат начинает терять дипломатическое терпение. — Именем царя ты прикрываешь не по правде!

А старичок опять молчит. Опять кроткие глаза его вскидываются на волнующегося пана, и в этих глазах светится не то робость, не то тупость, не то насмешка... Паткуль не выносит этого в одно и то же время и покорного, и лукавого взгляда.

Вдруг в открытое окно, выходящее на двор, просовывается лошадиная морда и тихо, приветливо ржёт...

   — Что это ещё! — невольно вскидывается Паткуль.

   — Да се, пане, дурный коник хлиба просит, — по-прежнему кротко отвечает Палий.

   — Это чёрт знает что такое! — горячится дипломат. — Я думал, что мне придётся говорить с людьми, а тут вместо людей лошади...

   — Ну-ну, пишов, геть, дурный коню! — машет Палий рукою на нежданного гостя. — Пиди до Охрима... Эх як дурный... Мы тут за господином послом его королевськи милости про государственни речи говоримо, а вин, дурный, лизе за хлибом...

Откуда ни возьмись под окном Охрим и уводит недогадливого коня в конюшню.

   — Именем царя ты покрываешься не по правде, — снова налаживается дипломат. — Тебе изрядно ведомо, что царь удерживается от вооружённого против тебя вмешательства потому токмо, что не желает брать на себя разбирательства внутренних дел Речи Посполитой из уважения к королю его милости, но естьли ты послушанием не постараешься тотчас же снискать милость короля и Речи Посполитой, то царь, по их просьбе, должен будет, в согласность трактатов, подать им сикурс и выдать тебя на казнь и скарание горлом, яко бунтовщика...

   — Так... так... Пропала-ж моя сива головонька, — бормочет старик, грустно качая головой.

   — Так покоряешься?

   — Покоряюсь, покоряюсь, пане.

— Сдаёшь крепость?

   — Сдаю... Ох, як же ж не сдать... зараз здам... тоди як...

   — Что! Как?

   — Тоди, як пршде приказ...

   — Да приказ вот... — И Паткуль указал на универсал.

   — Ни, не сей, пане... Се — холостый...

   — Как холостой?

   — Та холостый же, пане... У ляхив, пане, усе холосте, и сама Речь Посполита, уся Польша холоста, не жереба...

Паткуль невольно улыбнулся этой грубой, но меткой речи старого казака. Он сам давно понял, что Польша — это холостой исторический заряд, из которого ничего не вышло, и потому он сам, бросив это неудачливое, но жерёбое государство, поступил на службу России.

   — Холостой приказ... то-то! А тебе нужен не холостой, жеребячий? — спросил он строго.

   — Так, так, пане, жеребячий, заправський указ.

   — От кого же?

   — Вид самого царя, пане... О! Там указы не холости...

Паткуль понял, что ему не сломать и не обойти дипломатическим путём упрямого и хитрого старикашку, прикидывающегося простачком. Он попробовал зайти с другого боку, пойти на компромисс.

   — А если я предложу тебе заключить с поляками перемирие до окончания войны со шведами? — заговорил он вкрадчиво. — Пойдёшь на перемирие?

   — Пиду, пане, — опять отвечает старик, потупляя свои умные глаза.

   — А на каких условиях?

— На усяких, пане... Я на всё согласен.

   — И противиться королевским войскам не будешь?

   — Не буду, борона мене Бог.

   — И Белую Церковь сдашь?

   — Ни, Билой Церкви не здам...

Это столп, а не человек! От отобьётся от десяти дипломатов, как кабан от стаи гончих... У Паткуля совсем лопнуло терпение...

   — Да ты знаешь, с кем ты говоришь! — закричал он с пеною у рта. — Знаешь, кто я!

   — Знаю... великiй пан...

   — Я царский посол, а ты бунтовщик! Ты недостоин ни королевской, ни царской милости, и с тобою не стоит вести переговоров, потому что ты потерял: и совесть, и страх Божий!..

— Ни, пане, не теряв.

   — Я буду жаловаться царю, он сотрёт тебя в порошок!

   — О! Сей зотре, правда, що зотре, в кабаку зотре...

   — И сотрёт!

   — Зотре, зотре, — повторял старик, качая головой.

   — Так покоряйся, пока есть время. Сдавай крепость! Правобережье навеки потеряно для Украйны.