Кочубей

– Когда Мазепа был в селе Дульской, в Белой Кринице, он тогда крестил с нею сына князя Януша Вишневецкого.

– Вот какой гетман… а царь, Господи Боже Твоя воля, как любит его царь!

– Да, Любонько, и за здоровье Дульской не раз уже лили мы венгерское за обедом у гетмана, пили и тогда, когда приехал к нему боярин Иван Алексеевич Мусин-Пушкин и сказал, что Синицкий побил войска царские. Гетман, нет чтоб печалиться, так смеялся, да винцо попивал за здоровье Дульской, – всего бывало!

– Василий, милый мой Василий, послушай доброго слова моего, послушайся меня последний раз и увидишь, когда в руках наших не будет гетманская булава!

– Что ж, Любонько, разве я когда-нибудь не слушал тебя!

– Да все оно так, но послушай совета моего в этот раз… послушаешь?

– Послушаю.

– Пошлем донос царю на гетмана, пошлем тайно!

Василий Леонтиевич покачал головою и спросил:

– Как же это будет, что из этого выйдет?

– Что выйдет, Василий, выйдет то, что ты будешь гетманом, а я гетманшею!

– Нет, что-то не так, Любонько!

– Тебе все не так – рассудишь ли ты что-нибудь своим разумом, голова твоя бедная!

– Да что ж мы донесем!

– Что донесем? Ты слушай меня!..

Кочубей вздохнул.

– Тяжко, когда в уме на полушку нить разума!.. Не вздыхай, а слушай меня.

Кочубей отвернулся от жены.

– Ты и слушать меня не хочешь?!.

– Не век же мне жить жиночим умом!

– Ах ты… жиночим умом не жить ему! Да где ж у тебя свой разум, когда не слушаешь, что я тебе говорю!

Любовь Федоровна застучала об пол ногою и громко сказала:

– Ты слушай, что я приказываю тебе, а своего ничего не выдумывай, умник ты!..

– Да я, Любонько, слушаю тебя, Господь с тобою, откуда взяла ты, что я не слушаю тебя!

– Так и слушай, что я говорю тебе: на гетмана пошлем донос царю, гетмана в кандалы, а тебе булаву.

– Добре, Любонько.

– То-то, что добре! Разве мы не правду донесем царю, когда скажем, что Мазепа снюхался с королем Лещинским и хочет отдать ему Гетманщину, что Заленский, проклятый иезуит, тайно привозит к нему письма из Польши, что когда в Батурине проезжал Александр Васильевич Кикин, Мазепа думал, что едет сам царь, так чтоб убить царя – поставил в тайных местах вокруг Бахмача триста сердюков с заряженными рушницами, отдав приказание им по знаку стрелять в того, на кого он покажет. Ого-го, я все знаю, Василий, и ты того не знаешь, что я знаю, не бойсь, помолись Богу, да и за дело: ты не простой казак, гетман не повесит, в тюрьму не посадит тебя… нечего страшиться, а донесем о его предательских делах – и будешь гетманствовать!

– Добре, Любонько, я на тебя надеюсь, на тебя полагаюсь, ты все сделаешь, как сама задумала такое великое дело… сама решай, у тебя, правду сказать, голова умная, а я человек слабый: сам знаю, что ж, Богу так угодно было… ты у меня розумная пани.

– Сам знаешь это, ну и слушай меня, исполняй волю мою и булаву возьмешь, когда все кончим это твое дело, а обдумывать мое!

– Добре, Любонько, ей-ей-же, добре!..

– То-то что добре!

С этого часа Любовь Федоровна не переставала каждый день тревожить Кочубея, чтобы он написал донос на гетмана. Василий Леонтиевич, по обычаю, уступал, соглашался, не отказывался исполнить, а сам день за день откладывал настояние жены до лучшего и счастливейшего часа, как выражался он.

Между тем Мазепа узнал, что царь поехал в Киев, поспешил и сам за ним, назначив по себе наказным гетманом Генерального судью Василия Леонтиевича Кочубея, к неописанной радости и торжеству Любови Федоровны.

«Теперь все достигну», – подумала Любовь Федоровна и, поздравляя мужа с наказным гетманством, прибавила:

– Василий, нужно так сделать, чтобы с этого часа булава навсегда уже осталась в твоих руках, не получит ее обратно проклятый Мазепа, сам Господь за нас, чего же нам медлить, донос царю, Мазепу в кандалы, а ты из наказного да настоящим гетманом, – хитрость невелика!..

«В самом деле! – подумал Кочубей, лукавый тут и его осенил блеском булавы. – Жена дело говорит: хорошо, если бы не отдавать назад булаву Мазепе!» – и согласился на ее затеи.

Как послать донос и через кого, вот была задача для Кочубея и для жены его, но случай представился, и притом, как думала она, редкий случай, посланный самим Богом для наказания нечестивого Мазепы.

День был не так жаркий, как вообще бывают в Малороссии июльские дни. В шестом часу вечера, верстах в двух от Батурина, у земляной могилы, находившейся подле самой дороги, отдыхали усталые от пути два чернеца и любовались прекрасным видом Батурина и его окрестностей. По черной извилистой дороге ехал вершник, и казалось, все отдалялся от Батурина к черневшемуся лесу, но вдруг остановил коня и, как будто заметив что-то в стороне, где сидели чернецы, начал приближаться к ним.

– Он к нам едет, отче Никаноре?

– Кажись, к нам, брате Трифилию!

– К нам, отче!

Вершник действительно приблизился к монахам, сняв перед ними шапку, поклонился и спросил:

– Отпочиваете, батюшки?

– Отдыхаем, брате!

– А не можно спросить, откуда?

– Из монастыря!

– А из какого?

– Из Севского Спасского.

– А, знаю, когда-то и я с панами был в вашем монастыре.

– С какими панами? – спросил Трифилий.