Кочубей

Пелипенко приказал расседлать трофеи и отпустить на волю. Облегченные лошади повалились и стали кататься, сверкая всеми четырьмя подковами. На потных боках и спинах налип песок.

Пелипенко отдувался, вытирая лицо и шею шапкой. Потом слез на землю, снял сапоги, сунул их в тороки и снова вскочил в седло.

— Теперь свободней, — сказал Пелипенко, помахивая босыми ногами и грязными штрипками.

Комиссар поодаль тихо беседовал с эскадронными и взводными политруками.

— Разулся! Вроде не по форме, — заметил Кандыбин, мельком глянув в сторону Пелипенко.

— Тут не до жиру, абы быть живу, — отмахнулся Пелипенко. — Какая там форма, Васька, когда под тобой юшка!

Подъехал Володька со знаменем в сопровождении десятка всадников первого эскадрона. Володька держал штандарт чуть наискось. Новенький кожаный бушмат [27] древка был натянут повыше локтя, конец древка золотел, чехол был снят и переброшен поверх тощих козловых сакв с зерном. Начдив вызвал штандарт кочубеевской бригады для боя. Он нарочно не провел церемонию встречи штандарта, но с удовлетворением заметил, как подтянулись и приободрились бойцы, увидев старое знамя.

Володька кивнул Пелипенко и, заметив его босые ноги, удивленно приподнял брови.

— Опять в слепцы записался, Пелипенко? — спросил Володька и подмигнул Кандыбину.

Володька говорил баском и уже не называл Пелипенко дядей. Прошло много времени от начала его бранной жизни в кочубеевской бригаде, и поравнялся во всех правах партизанский сын со своими приемными отцами.

— Видать, что так, Володька, — ответил ему Пелипенко. — Вот органа нету, а органы глохнут, — он взялся за уши.

Близко рявкнул разрыв, и принесло дымку пороховой гари.

— Тут не Крутогорка. Шкуро стесняться нечего. Скидай гимнастерку, — крикнул Володька, — а то латать придется после боя!

— Это дело, — согласился Пелипенко, расстегивая ворот и навешивая оружие на луку седла. — Верно, Володька. Жаль рубаху. Пускай рвет отцовскую шкуру, проклятый кадет.

— Было б за што шкуру рвать, земли воевать, — сказал казак из группы всадников охраны штандарта. — Песок да пылюка. Тоже земля!

— Земля тут, верно, незавидная, — добродушно согласился Пелипенко.

— Выходит, через прикаспийский степ Кубани не видно, — подтрунил кто-то над ним.

Пелипенко оглянулся. Казаки стояли развернутым фронтом, готовые к бою. Подтягивали пояса. Курили, передавая цигарку по рядам, на одну затяжку. В рядах находились легкораненые. Им помогали дружки потуже завязать бинт, заправляли вату под марлю, чтоб было поаккуратней. Все были спокойны, сдержанны, не переругивались между собой. Слишком близко к каждому из них витала смерть, чтобы заводить свару и перебранки. Пелипенко вздохнул. Подъехал к Кандыбину:

— Знаешь, Василь, чует сердце мое, дойдем мы-таки опять до Кубани.

Комиссар внимательно посмотрел на полуголого Пелипенко — помощника командира полка, приготовившегося к страшной сече, — кивнул головой, пожал ему руку.

— Остались минуты, — сказал комиссар. Орудийная пальба усилилась, хотя солнце, огромное и кровавое, катилось в сонные воды Каспийского моря.

— Драценко готовит последнюю атаку, — сказал Мигунов.

По-за увалами зачернели всадники белой боевой разведки.

Хмеликов, оставив по степи на широком фронте редкий заслон, начал подтягивать эскадроны к правому флангу, накапливая сильный конный кулак. Этот удар должен был решить судьбу Астрахани.

— Вот сейчас бы батьку Кочубея, — бормотал Пелипенко, облизывая губы шершавым, точно у быка, языком. — Чи слово знал батько?

Огненный шар солнца наполовину ушел в воду. Сытая спина Пелипенко, перекрещенная ремнями, отливала красной медью. Половина неба еще горела и лучилась. По степи бежали черные продолговатые тени. Теперь не будут мерещиться лиманы, осока, камыши, реки.

Орудия гремели реже.

От начдива разлетелись ординарцы, подчиняя воле начдива эскадроны и полки.

Кандыбин ожидал начала последней схватки, перекидываясь словами с Пелипенко. Давно уже снова столкнулся их боевой путь, но поговорить приходилось вот так — мельком, рывком, когда разговор по душам успокаивает напряженные нервы. Много общего связывало двух кочубеевцев; можно было бы сто ночей напролет болтать и не переговорить всего, что накипело за это бурное время.

— Говори, Володька, видел ты Наталью?

— Встречал в Астрахани.

— Как она там? — подморгнул Пелипенко. — Был слух, сынок в приплоде.

— Сынок-то в приплоде, а вот отец в расходе.

— Жизнь такая. Своего приказу не отдашь. А отдашь — не послушает.

— А может, и послушает?

— Может, и послушает! Вот зря она с тридцать третьей дивизией ушла, зря. Что ей в седьмой хуже б было?

— Не сама ушла, послали. Тоже на фронт пошла под Воронеж.

— И там жмут? Когда же край?! Я думал, Васька… Пелипенко оборвал речь, приподнялся, приложив руку, державшую плеть, козырьком ко лбу.

— Гляди, кажись, начинается. Здорово кадетская лава пошла. Казаки же! — восхитился Пелипенко. — А все же, видать, придется подкинуть маленькому Роенку на зубок штук пять казаков, вон тех кадетских перевертней.