Кочующая роза

Я вспоминал Устюрт — известняковый горячий тромб, вбитый между Аралом и Каспием. Вспоминал, как прокалывали этот тромб, пуская по пустыне дорогу, водовод, газопровод, строя гроздья компрессорных станций.

Дорогу завершали. В стройпоезде ходили слухи, что следующий их бросок — в Забайкалье. И я тогда уже знал, что рано или поздно буду ехать в ночном транссибирском вагоне. Но только не знал про Людмилу, про ее гребешок, лежащий на столике, про ее голый локоть, чуть голубеющий в полутьме.

Я работал в стройпоезде на Устюрте, под сжигающим солнцем, среди грохочущих вибраторов. Круглились вокруг потные голые спины. Мне казалось, что в один мой висок вонзили стальную блестящую дратву и в прокол другого виска выпустили ее в беспредельность.

И здесь, на Дальнем Востоке, думал я, прижимаясь к стеклу, все та же работа по стягиванию гигантских пространств. Привариваем их кусок за куском. Насаживаем на валы, заставляя крутиться. И они, как в редукторе, цепляют своими зубьями соседние, еще недвижные земли.

Поезд стал. Проводник прошел по вагону, громко выкрикнув: «Бам!» Снаружи, с высоты невидимой мачты, бил прожектор. В нем моросил дождь. Блестели краны, контуры рельсоукладчиков. Высились штабелями звенья, готовые к отправке на трассу…

Из нашего поезда высыпали люди с чемоданами и рюкзаками. Стояли в дожде, поднимая к прожектору молодые напряженные лица. Мелькал девичий платок, бушлат демобилизованного солдата.

В стороне от путей тянулись дощатые вагончики стройпоезда. И среди них один старинный, с мокрым флагом на крыше.

Я смотрел на этот вагон, когда-то бывший международный и классный. Пассажиры пили в нем душистые вина, курили сигары, отражались в зеркалах. Все они умерли и исчезли. Теперь вагон, как старый эмигрант, ободранный и плешивый, умирает в забайкальской тайге. Без зеркал и ковров, пятнистый, как ящерица. Только под крышей сохранился кусочек мерцающей краски, золотистый, как самаркандский изразец.

— Это что? Где мы стоим? — сонно спросила она.

— Уже едем. Спите, спите, — ответил я, тронув ее тихонько за локоть.

— Шпильки мои все рассыпались, — сказала она и уже спала.

Поезд качнулся, поехал. В дожде исчезли люди, станционные постройки и краны. Мне было тревожно отпускать от себя эти неузнанные молодые судьбы. Дорога растворялась во тьме. Но, перед тем как ей совсем раствориться, она отделила от себя стальную дугу под красным огнем светофора, увела ее в ночь, на север…

глава шестая (из красной тетради). Кочующая роза

Депутат стройпоезда, дорожный мастер Игнат Трофимович и его жена Анна Анкифьевна готовились принять у себя новобрачную, желающую расписаться пару. Они убирали свой старый вагон, в одной половине которого размещался дорожный клуб с рядами обшарпанных стульев, с линялыми кумачами, сохранившимися с прошлой стройки в пустыне, и аккуратно поставленными в углу сигнальными знаками. В другой половине они жили сами, вдвоем, бездетные, много лет.

Новобрачные — маленький румяный паренек, только что уволенный из части в запас, в повой сержантской форме с авиационными погонами и начищенными лычками, и невеста, остроносая, худенькая, в новом цветастом платке… Они, робея, купили в магазине бутылку дешевого красного вина, кулек конфет и отправились к депутатскому вагону под флагом, с одиноко торчащей скворечней, уже много лет не видавшей скворца.

Игнат Трофимович принял их дома, сидя на застеленной кровати с железными сияющими шарами. В выстиранной, колом стоящей у горла рубахе… Седые волосы его были примочены. Анна Анкифьевна, в парадной, слежавшейся по швам шерстяной кофте, встречала гостей, стоя торжественно под древовидной, растущей из кадки розой, занимавшей своей листвой, бутонами и цветами все тесное пространство в вагоне.

— Расписать вас, конечно, можно, — строго сказал Игнат Трофимович, глядя на мнущуюся у порога пару, — хотя положено срок выдерживать. Но мы вас, как говорится, по-дорожному и по-таежному.

— Да, без всяких вас сроков запишем, — говорила Анна Анкифьевна, сглаживая суровость мужа, оглядывая гостей потеплевшими, увлажненными глазами, протягивая Игнату Трофимовичу замусоленную книгу, обклеенную по корешку клеенкой. — Запишем их накрепко, Игнат Трофимович!

— Подай очки, — сказал депутат, кладя на колени книгу. — Где у нас тут значатся браки?..

— Ты их в брак запиши, в свадьбу, а то напутаешь сослепу! — заглядывала через голову мужа Анна Анкифьевна. — Смотри-ка лучше!

— Запишу куда следует! — недовольно оттеснял плечом ее голову Игнат Трофимович. — В последний раз я старушку Ивантееву записывал.

— Хорошая была старушка, — говорила молодым Анна Анкифьевна. — Самая старенькая в нашем поезде. Пенсионерка. Всю жизнь тут отработала. А на пенсию вышла и говорит: «Куда я поеду? Ни родных, никого! Не гоните вы меня с поезда. Буду с вами ездить». Так и ездила. Уже снялись с Казахстану, как она померла. Так ее в открытой степи и схоронили. А коза ее к соседям Калашниковым перешла, по наследству.

— Дай-ка чернильца, Анна Анкифьевна. Плесни в бутылочку кипятку. А то загустели.