Кочующая роза

На бетонной полосе, убегавшей в туманную даль, одиноко и остро звенел истребитель. Чуть касался бетона колесами, словно оперся на хвост, нацелив ввысь стрелу фюзеляжа.

— Вот один птенчик вылупился. Вчера из отпуска прибыл. Гостил под Рязанью на родине, замуж сестренку выдал. Отдохнул и опять в небо!

Самолет зазвенел оглушительно, выбрасывая стеклянный дрожащий вихрь. Покатил, почти срезая крыльями травы. Толкнулся, превращаясь в точку и исчезая.

Я смотрел ему вслед, на пустое пространство неба. Думал, как летит он сейчас над кромкой океана и суши. И в его шлемофоне, среди радиокоманд, звенят отголоски баянов, свадебный гомон в застолье, и сам он, в звоне и гомоне, притоптывает по избе.

Я уехал в аэропорт, поджидая прилета Ту-144. Мне хотелось в моем репортаже рассказать, как связан Дальний Восток с остальной необъятной державой, с далеким городом, где строился суперлайнер. Мне было хорошо среди огромных машин, толкающихся о бетон и сияющими, ревущими трубами уносящихся в небеса. В стеклянной будке диспетчера я наблюдал на экране появление электронных отметок. А через минуту крылатый крест самолета вырывался из синевы и, распластываясь, скользил по бетону, надвигался на массу других машин, казалось, терся о них, касался боками, пока не успокаивался среди крыльев, хвостов, фюзеляжей. Аэродром мне представлялся гигантской консервной банкой, где плотно лежали алюминиевые рыбины.

«Боинг» навесил над полем четыре дымных шлейфа. Мягко опустился. С трапа сошли летчики, холеные, как бульдоги. Стюардессы в малиновых трико и венгерках, в черных мохнатых шапках. Американцы посыпались, радостно озираясь белесыми глазами. Толпа пассажиров вышла на них поглазеть.

Мне было уютно среди рева и гула. Среди этих молний, секущих кромками крыльев небо. Хотелось сесть на одну из них и лететь без цели, но как можно скорее над хребтами, морями.

И вот в небесах, белоснежно и тонко, похожая на одинокого журавля, возникла сверхзвуковая машина. Я смотрел на ее приближение, она летела из-за Урала, неся с собой дыхание нив, хребтов и раздолий, бесчисленных судеб, собрав их всех под шатром своего оперения. И здесь, на Дальнем Востоке, я думал о судьбах людей, приславших крылатое чудо.

Глава двенадцатая (из красной тетради). Жестяная птица

Николай Афанасьевич лежал на огромной железной кровати, слушал шум ночного весеннего ливня и старался вспомнить свой сон. Ему виделось, будто дождь бежит по горе, сминая в блеске травы, наполняя дорогу красным от глины ручьем, и лошадь тянет вверх телегу с красными ободьями, и он босиком, намокший, идет среди пузырей, обрывков соломы и обитых дождем цветов.

В комнатке его брезжили сумерки. Мерцал за окошком ливень. У самого стекла, на заржавленном водостоке, позванивала и гремела жестяная птица, давнишнее его рукоделие. Она подставляла дождю резные распушенные крылья, выгибала хвост — то ли голубь, то ли павлин.

— Вот крылушки тебе и промыло, — обратился Николай Афанасьевич к птице привычно, как обращался всегда, если видел ее мокрой, в дожде. Если птица сидела, облитая льдом, он говорил ей: «Вот перышки тебе и спаяло». Или: «Да куда ж ты лететь собралась?» — когда она сидела розовая от зари, подставляя иссеченное, пробитое тело утренним небесам.

— Намокла ты или как? — ворчал Николай Афанасьевич. — В гнездо тя посадить? Зерна те насыпать?

Он одевался, глядя на птицу. За стеной просыпались соседи. Гремело радио. Пора было идти на работу. Уходя из своей комнатушки, он еще раз взглянул на птицу, и ему показалось, что она кивнула ему на прощание.

От автобусов к заводу тянулись темные людские ручьи. Сливались у проходной в густой поток. Николай Афанасьевич, стиснутый плечами и телами, прошел под круглые большие часы, скользнул к вертушке и, предъявляя пропуск, обменялся быстрым, едва заметным поклоном со старым вахтером в закопченной зеленой фуражке. И вдруг поразился: он вспомнил, как этот старик со сбитой седой гривой, оплывший, крючконосый, — как этот старик был юнцом в гимнастерке с синими ромбами, со скрещенными винтовками на значке стрелка, как он, хватая квитки пропусков, зорко, грозно вглядывался в лица бородачей-мужиков, выписанных из сел на стройку завода. Он вспомнил, как сам, тогда деревенский малец, держал свой плотницкий, завернутый в тряпицу топорики и все смотрел туда, где на взлетном зеленом поле ревели, вращая винтами, новенькие самолеты, где в масленом, лакированном блеске взлетала боевая машина.

Теперь, поклонясь вахтеру, Николай Афанасьевич подумал: «А я-то что ж, лучше, что ли?» И ему померещилось вдруг, что у соседней вертушки мелькнула малиновая, из далеких времен косынка, а под ней молодое, смугло-глазастое девичье лицо. И он весь встрепенулся в испуге, ловя исчезающий росчерк головы и походки. И медленно потом успокаивался с колотящимся сердцем: косынка была другая, не ситцевая, а в шелковых цветах и разводах. И лицо иное, и стать…