Код Дурова

«Когда мы шли втроем по набережной канала, все со своими ломиками, я почуял власть диспозиции. Метель, слякотная в центре города, – идеальная погода для любого преступления, все слишком заняты собственными ногами. Ты замечаешь лом в руке у человека слишком поздно, чтобы не стать частью его истории, какой бы она ни была.

Мы шутили, я говорил, что минимальные жесты наиболее угрожающи: похлопывание куском железа по ладони мультипликационно, но стоит просто изменить слегка положение предмета в руке – или же снять его с плеча. Без фейерверков приведение объекта в боевую готовность страшно, потому что общение со зрителем происходит на досознательном уровне; деятель обращается не к мозгу, а к животному и говорит ему следующее: „Сейчас тебя будут бить“.

Животное понимает при этом, что никакой рационализации не будет; но рационализация ему и не нужна, оно уважает свое чутье. И все же его страх приводит к оцепенению. Не потому ли, что разум пытается отогнать страх? В одиннадцать утра, и в нескольких минутах от проспекта, и без какого-либо повода. Отпусти, мозг, у тебя не хватит времени выстроить цепочки, если мы не скроемся сейчас.

Сегодня, конечно, уже поздно, момент был упущен еще в самом начале, из-за снега. Мы как раз начинаем проходить мимо; и именно здесь я чувствую власть контекста. Она в том, что не бывает действительно никакого повода, есть только условия. И при необходимых условиях, которые сложились сейчас, мы изметелим человека ломами на берегу канала. Я не уверен, что мы этого не сделали».

Спустя три недели, ночью, по дороге к «Сабвэю» их окликнули банальным: «Есть закурить?» Равдоникас ощутил то самое, животное чувство. Он не успел сообразить, какую выбрать интонацию, как Дуров одарил просителей взглядом – каким отвечал назойливым официантам или не узнающим его на входе в штаб охранникам: с брезгливым поворотом головы.

Из тройки ростом выделялся Добромыслов, и инстинкт подсказал гопникам, кому врезать первому. Выдуманная и реальная жизнь скрестились, и предсказанные Равдоникасом булыжники с монтировками самовоспроизводились. Денди из пригорода прижимали их к какой-то витрине.

Дуров получил мощный удар в затылок и отступал. У Добромыслова заплыл глаз, и тот едва мог обороняться. Их наверняка прижали бы и изметелили, если бы Равдоникас не начал вязать нападавшим руки, крича что-то примиряющее.

Тотем вырвался и побежал к Дворцовой площади. Добромыслов бросился в штаб и вызвал скорую: если повреждена сетчатка, пора осваивать новую профессию.

Справа неслись сверкающие огнями заведения, слева машины, а милиции все никак не находилось. Дуров остановился перевести дух и увидел автомобиль с синей полосой и мигалкой. Он постучался в закрытое окно. «Это не наша территория», – ответили изнутри.

Дуров вспомнил, как шел с Равдоникасом по галерее Гостиного двора, через которую можно попасть на проспект, избежав торговых рядов. Обсуждали, как меняется понятие личности в соцсетях. Высокоумную беседу прервали барышни в серой форме и пилотках: «Сюда нельзя». За их спинами кипел пятачок между метро и проспектом, куда на 31-е числа сходились оппозиционеры – недобитая демшиза и иные антипутинцы. Их было мало, не тысячи, как в Москве на Триумфальной, и они требовали исполнения статьи Конституции о свободе собраний. Кого-то винтили и волокли в автозак.