Код Майя: 2012

— Моя мать умерла много лет назад. Сейчас меня гораздо больше заботит то, что мой отец быстро приближается к встрече с Создателем. Он все еще привязан к жизни, поскольку не хочет оставлять меня одну, чтобы мне не пришлось выходить замуж для сохранения доброго имени и дома.

Оуэн перевел взгляд с нее на де Агилара, а потом вновь посмотрел на Марту и прямо спросил:

— Вы боитесь его надвигающейся смерти?

Она покраснела, но не отвела взгляда.

— Боюсь, но совсем по другим причинам. У него есть другой повод, чтобы цепляться за жизнь: его посещают сны о камне, который он должен увидеть перед смертью, о голубом сапфире, имеющем форму человеческого черепа.

Оуэн не стал отвечать сразу, он ждал, когда камень заговорит с ним, — и ждал тщетно, поскольку тот необъяснимо молчал. С того самого момента, как они покинули Кембридж — точнее, с того мгновения, как они отплыли из Новой Испании, — камень вел Оуэна и де Агилара, хотя и не всегда по кратчайшему пути, именно сюда. И в каждый момент их путешествия песня присутствовала, начинала звучать громче, когда они делали правильный поворот на перекрестке дорог, и затихала, когда они допускали ошибку. Когда они убили Мейплторпа, песня едва не достигла крещендо, а в тот момент, когда Барнабас Тайт предложил отправить их сюда, камень превзошел себя. Теперь, когда песня смолкла, мир вокруг казался поблекшим.

Оуэн рискнул и повернул голову.

— Седрик, твои сумки здесь, — послышался слева голос де Агилара.

В течение тридцати лет Фернандес де Агилар предугадывал желания Оуэна еще до того, как тот успевал о чем-то попросить. И вновь он оказался рядом, и в руках держал седельные сумки из коричневого бархата, отделанные золотом. Его длинное худое лицо больше не отдавало синевой от холода и боли, в нем появилось легкое оживление; морщины, оставленные солнцем Новой Испании, смягчались смехом, в глазах читались безмолвные извинения и сомнения, но главное — зажглась надежда. Он хотел, чтобы Оуэн понял: ничего не изменилось и вдова Марта Хантли не встанет между ними, но в его жизни взошло новое солнце, и ему необходима свобода, чтобы им насладиться.

Терпеливо, как ребенку, Оуэн сказал:

— Фернандес, ты испанец. Англия воюет с Испанией. Как только ты расскажешь, кто ты такой, тебя ждет смерть.

Испанец широко усмехнулся и развел руки в стороны.

— Но я уже мертвец; мое тело найдено и сожжено. Если мы хотим, чтобы нам больше не угрожали люди Уолсингема, то Фернандес де Агилар должен прекратить свое существование. Если я сумею осветлить волосы и найти новую, патриотическую причину, по которой потерял руку, то смогу стать другим человеком и никто не докажет, что это не так.

— И ты оставишь за спиной свое прошлое?

— Да, оставлю — у меня нет выбора. Но еще не сейчас. Я все еще человек, которому ты спас жизнь. Я связан с тобой и выполню свой долг.

Внутри у Оуэна все сжалось, словно в предчувствии недоброго.

— Я считал, что речь идет о чем-то большем, чем долг. — Так и есть. — Левая рука де Агилара легла на плечо Оуэна. Черные глаза испанца нашли глаза Оуэна. — Это чистая правда. Я люблю тебя не меньше, чем любил других. Но у меня останутся сыновья, которые будут жить после моей смерти. И дело не только в этом…

За тридцать лет де Агилар ни разу не терял дара речи. Новизна ситуации несколько снизила напряжение, к тому же все в нем говорило о вновь обретенном внутреннем спокойствии, которое невозможно описать словами.

— Тогда давай перенесем голубой камень на свет, — мягко предложил Оуэн. — Быть может, сумеем узнать, почему он замолчал.

Камень спал; по крайней мере, Оуэн так решил. Он казался тяжелым и вялым в руке, когда Оуэн вытаскивал его из седельной сумки, точно заснувший возле камина кот, который просыпается с большой неохотой.

Прошло некоторое время, но камень так и не проснулся, и Оуэн решил, что голубой череп исчерпал свои силы. Он считал камень бессмертным и неуязвимым для людских болезней. Камень говорил в его сознании в течение нескольких десятилетий, но сейчас Оуэн ощущал оцепенение безмерной усталости, медленное возвращение в мир людей. Сейчас песня камня превратилась в одинокую ноту, доносящуюся из вечных пространств, где он нашел укрытие.

Оуэн никогда не считал себя хозяином камня, способным приказывать ему. Камень пассивно лежал между его ладоней, так что свет огня с трудом проникал сквозь него, а цвет исходившего наружу луча был скорее янтарным, чем голубым.

— Извини, — сказал Оуэн, обращаясь к едва слышной ноте, звучащей в его голове. — Здесь есть тот, кто хочет с тобой встретиться. И я должен нарушить твой отдых.

— Благодарю вас, — прозвучал голос в ответ на мысль, произнесенную лишь в сознании.

Оуэн начал поворачиваться, но был вынужден замереть из-за вспыхнувшей в голове боли.