Код Онегина

– Да, он поначалу-то и вправду Николая высоко ставил, особенно в сравнении с Александром, – согласилась Нарумова, мягко подвигая розетку с вареньем обратно к Леве. – На Александра зуб у него был личный, из-за ссылки, да и вообще Александра не любили: развалил, мол, страну, к власти пришел нечестно…

– Нечестно – это, Анна Федотовна, очень мягко сказано. Папашу родного укокошил…

– Ну, положим, Николай тоже получил власть не по закону, – заметила старуха. – Право на престол было у Константина; Александр своим волевым решением отдал трон Николаю, как вещь… Короче говоря, в «Годунове» и в «Шенье» он ужасные вещи про Александра написал, и все, конечно, заслуженно… Ну, а тут Николай: молодой, энергичный, порядок наведет… Ничего что декабристов повесил – издержки, усушка и утруска…

Лева вздохнул и погрузил ложку в варенье, но до рта не донес.

– А как же «нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную…».

– Это он на заре Николаева царствования писал, в угаре патриотизма… ничего, со всяким бывает.

– Но он и после о нем одно хорошее говорил.

– Левочка, он за границу поехать не мог без его разрешения… Семь раз умолял, клянчил – не пустили; из Москвы в Питер и то спрашиваться был должен, как крепостной… На женитьбу просил позволенья… Как еще он мог говорить о том, от кого зависел полностью? Вообразите, что вы, желая съездить на выходные в отпуск, обязаны спрашивать разрешения у… ну, у мэра хотя бы… И потом… Левочка, вы телевизор вообще смотрите?

Лева в ответ криво усмехнулся и съел наконец свое варенье. Саша опять не понял, о чем они толкуют. Вроде бы понял, но – телевизор… Какое отношение телевизор имеет к Пушкину?

– Кто-нибудь объяснит мне, кто такой Лувель?!

– А потихоньку, – сказала Нарумова, – он стал понимать, что такое Николай, и тогда о старике вспоминал совсем уж по-другому…

В суде его дремал карающий закон,
Как дряхлый зверь, уже к ловитве неспособный.
Дук это чувствовал в душе своей незлобной
И часто сетовал. Сам ясно видел он,
Что хуже дедушек с дня на день были внуки,
Что правосудие сидело сл'oжа руки
И по носу его ленивый не щелкал.

– Ну и что в этом хорошего? – спросил Саша.

В плетеной сухарнице остался всего один пирожок – золотистый, румяный. Саша подумал и взял его.

– Хорошего? Да ничего…

Нередко добрый Дук, раскаяньем смущенный,
Хотел восстановить порядок упущенный,
Но как? Зло явное, терпимое давно,
Молчанием суда уже дозволено,
И вдруг его казнить совсем несправедливо,
И странно было бы – тому же особливо,
Что первый сам его потворством ободрял.

– Да уж, – сказал Лева. – А только насчет доброты его – это натяжка. Люди пенсий не получали, фундаментальная наука погибла… Какая уж там доброта – одно сплошное свинство…

– А что – теперь фундаментальная наука процветает? Вы о реформе Академии хоть что-нибудь слышали?

– Лежал бревном, ничего не делал, а временщик бессовестный всем заправлял…

– То один был временщик, а стало – десятки.

– Вы про кого сейчас говорите? – раздраженно спросил Саша. Он не мог угнаться за этими двоими и совсем запутался.

– Про царя, разумеется…

Размыслив наконец, решился он на время
Предать иным рукам верховной власти бремя,
Чтоб новый властелин расправой новой мог
Порядок вдруг завесть и был бы крут и строг.

И вот старый Дук назначает Анджело, «мужа крутого и строгого», своим преемником, а сам уходит странствовать inkognito. Ведь бытовала легенда, что Александр не умер, а тайком ушел по России бродить, якобы многие даже его встречали…

– И что Анджело?

– Навел порядок… Может, еще омлет с грибочками сделать?

– Ну и что в этом плохого?

– Самое любопытное, что Дук – потом, когда взял власть обратно, – простил Анджело.

– За что простил? И как это он ее взял обратно? Кто ж ему ее отдал?

– А вы, Сашенька, почитайте…

– А он эту Анджелу написал до тридцать седьмого или после?

– Какого тридцать седьмого, Сашенька? Он до тридцать седьмого едва дожил. В самом начале года помер.

– Ну да, ну да, я знаю, конечно… Это вы меня спутали своим Мандельштамом и другими репрессиями. Я хотел сказать – до или после тридцатого? То есть до или после «Онегина»?

– После… Между прочим, среди его неоконченных вещей есть одна – «Повесть о римской жизни», – там он собирался писать об одном римском литераторе, Петронии… Этого Петрония Нерон сперва обласкал и ко двору приблизил, а потом – погубил. Это он в последний год жизни хотел писать… Так я сделаю омлет. И котлетки разогрею.