Кодекс Ордена Казановы

Уловив довольный смешок Касьянушки, Лёхин включил свет.

Насторожённый Джучи лежал на свитере, к его уху привалился Шишик.

— Сиротинушки! — сентиментально проорал Касьянушка. — Как есть сиротинушки!

Лёхин улыбнулся, погладил Джучи и хотел было погладить "помпошку", но та вдруг оскалилась: нет больше пушистого шарика — один полумесяц жутких зубищ.

— Ник, ты чего?! — поразился Лёхин.

Шишик молчком уткнулся в рукав рубашки, исподлобья следя за рукой.

— Э-э, ясно, — вздохнул Елисей с раковины, куда забрался поглядеть, что за чудо светит из таза с тряпьём.

— Да? И что вдруг стало ясным? — насупился Лёхин.

— Лексей Григорьич, ты пошто грозу на город навёл? Твоя ведь она, не запирайся.

Тихо и спокойно прикрыв дверь в ванную (блин, как хотелось ею врезать по косяку!), Лёхин пошёл на кухню. Отобедал недавно, но чаю захотелось!.. Аж на языке почувствовал. С чашкой сел в зале — здесь всё-таки балкон остеклённый: перекрикиваться, если разговор будет, необязательно.

Из-за шкафа у двери выглянул смущённый домовой. Лёхин покосился, отхлебнул чаю.

— Елисей, у тебя стихов много? Небось, пачками пишешь?

— Приговорки, бывает, в разговоре сочиняются, — осторожно ответил домовой. — А вот стишат не пробовал. Ты к чему это, Лексей Григорьич, о стихах-то?

— Ну как же… Ты ведь знаешь, что я в жизни колдовством не занимался, а вопрос задал так, словно не впервые хулиганю. То есть о факте хочешь поговорить, да ходишь вокруг да около. Вот на языке у меня и вертится: "Поэт — издалека заводит речь". Ну, что? Опять окольными путями пойдёшь или чётко и прямо объяснишь?

Успокоенный и даже повеселевший, Елисей сел рядышком на диван.

— Нашёл, на чё обижаться, Лексей Григорьич. Словесно кружево плести — это дело наше, стариковское. Да и молодёжь порой подкузьмить хочется — или как там вы говорите-то? — чтоб жизнь малиной не казалась. Вот. А ты говоришь — стихи.

— Хватит болтать, кружевница! — улыбнулся Лёхин. — Давай по делу.

— Как на духу признаюсь, Лексей Григорьич: не всегда вижу, а иной раз и с подсказки. У нас ведь, домовых, пространство своё. Это Шишики болтаются то здесь, то там — не углядишь. И вот Шишик твой и подсказал, что не так с тобой.

— Мало ли что подсказал! Ты же не видишь!

— Ох, ну как объяснить-то? Вот смотришь ты, Лексей Григорьич, на облако. Ну, облако как облако, а тебе говорят — корабль плывёт. Глянул — и впрямь корабль. Так и мы, домовые. Плывёт какая-то муть, а Шишик подсказывает: а вот, мол, такой рисунок в мути есть. И — видим. И — сразу понятно.

— Понял. — Лёхин сразу вспомнил, как сам недавно показывал Соболеву привидение — "даму" кондитерской. — Давай, Елисей, о главном.

— О колдовстве-то?

— О нём. Да не тяни ты, Елисей!

— Да не тяну я, Лексей Григорьич! Мне ж ещё с мыслями собраться нужно, чтоб всё объяснить. Так-то сразу и не скажешь.

— Ага, как похихикать — так все без подготовки горазды, — пробормотал Лёхин, следя за Шишиком, который тишком-молчком вкатился в комнату.

"Помпошка" быстро и деловито влезла на стол с компьютером — и на пианино, где её поджидало целое стадо Шишиков. Она влилась в их дружный коллектив и, наверное, рассказала о хозяине, который ещё и колдует. Во всяком случае, крышка пианино теперь здорово напоминала ёлочную гирлянду — сплошь из вытаращенных на Лёхина жёлтых глазищ.

Лёхин тоже попытался вытаращиться в ответ — и гирлянда заколыхалась, захихикала.

— Когда человек колдует, он использует силу стихий, вещей, слов, — сказал Елисей. — Что, Лексей Григорьич, говорил такого, чего раньше не говорил? Вокруг тебя сила словесная светится.

— Песня потихоньку вырисовывается, — задумчиво сказал Лёхин. — И сдаётся мне, что песня эта — Ромкина. Вслух я сам с собой не разговариваю, призраков рядом не было поболтать, а песню — пел.

— А желание какое было?

— Не понял.

— Ну, любое колдовство не просто так, а на желание.

— Если б я колдовал… Мне просто интересно стало, смогу ли подобрать аккорды да мелодию уловить. Просто попробовал. Правда, пару строк мне, можно сказать, со стороны подкинули. И, мне кажется, я слышал голос Романа.

— Слышал? — осторожно спросил Елисей. — А не с тобой ли вместе он пел?

Лёхин вспомнил последнее слово на выдохе: "… меня!" Он-то хотел оборвать песню на полуслове… Возможно, сосредоточенный на словах и на аккомпанементе, он и не расслышал второго голоса, особенно если тот звучал в унисон.

— Врать не буду, — наконец сказал он. — Возможно, Роман и пел вместе со мной. А почему ты предполагаешь, что я пел вместе с ним?

Елисей кивнул на "помпошку". Та спокойно сидела на столе, рядом с опустевшей чашкой из-под чая.

— Вишь, сердиться перестал? Сила та, что вы энергией зовёте, спадает с тебя, да как быстро! Может, грозу-то Роман вызвал? Ладушки, Лексей Григорьич. Чем так сидеть-гадать зряшно, напиши-ка ты мне песенку Романову. Буду сидеть, думать, о чём она. А сам не угадаю — к выходу-гулянию твоему остальные домовые соберутся, так у них поспрошаю. Сдаётся мне, не просто так песенка поётся, раз от неё гроза грозная на дворе.