Холодным субботним утром Фрэнсис позвал нас репетировать в тот самый зал, где когда-то Вагнер сочинил оперу “Парсифаль”. Собралась обычная компания: Энди Гарсия, Джордж Хэмилтон, Талия Шайр, София (которую вскорости поместил на обложку
– Ты молодец, настоящий борец.
Борец? Я?
В театре “Массимо” софиты повесили вверх тормашками, чем вывели из себя Гордона Уиллиса. Пока мы ждали, когда же Фрэнсис в сотый раз перепишет концовку, я размышляла о параллельных вселенных “Крестного отца”. В одной из них Талия убивает Эли, Ал слепнет, а Энди бросает Софию за секунду до ее убийства. Слепой Ал, обнаружив свою мертвую дочь на ступенях театра, пускает пулю в лоб. В другом варианте Ал только прикидывается мертвым, а потом оказывается жив. Еще в одном варианте Ала не убивают, а только ранят – но потом убивают уже на Пасху, по пути в церковь. Была и версия, в которой Ала убивают в театре, а София остается жива.
Никто не знал, на каком варианте остановится Фрэнсис, и будет ли этот вариант окончательным, или нас ждет очередная итерация в поисках идеального финала блестящей саги гениального режиссера?
В итоге из съемок финальной сцены последнего “Крестного отца” мне запомнилось только одно: как я плакала. Плакалось легко и просто – нужно было всего лишь подумать о папе, и слезы сами текли ручьем. Чтобы перестать плакать, я думала об Але – мы с ним опять сошлись.
Мне было плевать, получится у нас что-нибудь или нет. Я была просто счастлива, что он рядом. Я слушала, как он читает “Макбета” вечерами, и наслаждалась звуками его голоса. Он был совершенно безумен и абсолютно прекрасен. Называл меня “Ди”.
– Ди, свари мне черный кофе покрепче. Ди, иди сюда, давай поболтаем.
Однажды он рассказал мне о своем детстве – как он рос на улице, и этот разговор я запомнила на всю жизнь. Он любил осень и как тени падали на старые дома. Говорил, что для него весь мир – как та улица в Бронксе, на которой он вырос. Все прекрасное он сравнивал с теми временами, когда золотое солнце освещало своими лучами его друзей и родной дом. Я слушала.
Ал ненавидел прощаться и предпочитал исчезать “по-английски”. Иногда я просыпалась ночью и находила его на кухне, где он попивал чай с “
История об истории жизни моего папы
После завершения моих съемок я вернулась домой. В тот же день папа велел маме пойти найти ружье, чтобы он мог убить всех соседей.
– У меня плохо пахнет изо рта? – спрашивал он, стоя на коленях на полу в спальне и поддевая пальцем паркетную доску.
Он страшно исхудал и еле мог удержать в руках чашку. Он больше не ходил смотреть на птиц – он вообще перестал ходить. Неблагоприятный прогноз доктора Коупленда оправдался.
В начале августа папа практически перестал говорить. Иногда я приходила к нему в больницу, садилась на краешек кровати, смотрела в окно и рассказывала ему о его же жизни. Как он однажды отвез нас в Сан-Бернардино, где открыли какое-то новое кафе под названием “Макдоналдс”, с гамбургерами за пятнадцать центов и апельсиновым соком за пять. Я спрашивала: помнит ли он огромную красную вывеску “Гамбургеры по системе самообслуживания. Продано БОЛЬШЕ 1 миллиона штук”? Помнит ли он вкус гамбургеров, помнит ли эту вывеску? Папа улыбнулся, но не кивнул.
Однажды я рассказала папе про то, как он не раз вывозил нас на Тихоокеанское шоссе – через Пятьдесят пятую авеню и Пасадену, – и оттуда мы ехали аж до Палос-Вердес. А там они с его другом, Бобом Бландином, первым делом бежали проверять ловушки для лобстеров, а потом ныряли с утеса в океан. В Палос-Вердес стояла знаменитая стеклянная церковь, возведенная Ллойдом Райтом, в которой мечтали сочетаться браком все молодые парочки – оттуда открывался отличный вид на океан. Я спросила у папы, помнит ли он, как однажды в церкви отменили все свадьбы, потому что в тот день из-за оползня в океан ушел целый дом. Помнит ли он, что мы, не обращая внимания на оползни, все равно продолжали ездить в Палос-Вердес? Помнит ли, как мы ждали его, сидя в фургончике и поедая мамины завернутые в фольгу домашние бургеры с сыром, майонезом и огурчиками? Помнит ли, как при подъезде к утесам начинал напевать: “Кто украл колокольчик, динь-динь-дон? Знаю-знаю-знаю, Дорри Белл”? Помнит ли, как нагибался, чтобы поцеловать Робин, которую называл малиновкой, и меня, его Ди-Энни О-Холли? Папа качал головой, пытаясь понять, о чем я говорю. Я задавала слишком много вопросов умирающему от рака человеку.