Кофе и полынь

У меня в подчинении трое крепких парней, самых неблагонадёжных, каких только можно себе представить. Всех их — как, впрочем, и меня самого — привели на службу мотивы, крайне далёкие от патриотизма… С теми двумя, что мечтают подзаработать и вернуться домой в ореоле почёта и уважения, ещё можно иметь дело, а вот что делать с последним, который пришёл сюда, страдая от неразделённой любви, дабы сложить голову в бою — ума не приложу. Для начала я побился с ним об заклад, что он не сумеет провернуть кое-какую штуку; похоже, что он парень азартный, так что это может и сработать.

Впрочем, я, кажется, чересчур углубляюсь в детали.

Наверное, тебе интересно, как мне вообще в голову пришла мысль расстаться с тобою вот так и отправиться туда, где повсюду лишь мрак, смерть, кровь и предательство? Я и сам, пожалуй, не понимаю. Мой отец… Только сейчас, когда я пишу эти строки, я понимаю, что почти ничего не рассказывал тебе о своей семье. Пожалуй, стыдился, а сейчас думаю, что и зря; но так или иначе, всё началось с моего отца, того, который мне отец по крови, с Джеймса: он из рода потомственных вояк, и его старшие братья дослужились до весьма высоких чинов. Он же вынужден был оставить службу, ибо никто ни из его семьи, ни из друзей не принял женитьбы на бродяжке-гипси, пусть и красавице. Как ни приняли ни Тома, когда он родился, ни меня… Единственный, кто продолжал общаться с моим отцом, был его дед — мой, стало быть, прадед. Он сейчас стар, как пень, однако сохранил кое-какие связи, и когда отец пришёл к нему с просьбой — единственной за минувшие тридцать лет — дед откликнулся.

Сказал, что это не то привет, не то подарок со смертного одра — сущие глупости, он проживёт ещё несколько лет точно.

Так мне составили протекцию и познакомили с нужными людьми; сотня хайрейнов одному, две — другому, и вот я здесь.

Признаться откровенно, у меня до последнего оставалась надежда, что заниматься я буду самолётами. Рекомендовали меня как лётчика и механика, и не кто-то, а сами супруги Перро… Однако стоило здешним генералам узнать, что я знаю несколько языков и в Марсовии, пожалуй, сойду за своего, как мне нашли другое занятие. Если я справлюсь с ним, то получу повышение.

Если же нет…

Об этом, пожалуй, не будем, но к тебе я обязательно вернусь, так говорят и карты, и руны, и кости. Здравый смысл, правда, твердит иное, но приличному колдуну слушать его — себя не уважать.

Меня страшит другое.

Когда я спрашиваю карты и кости о тебе, то колода разлетается, а узор не складывается. Слишком много путей, и враг опасен; он сокрыт в тени, кружит подле тебя, стремясь подловить в минуту слабости… В твоей силе я не сомневаюсь. Но всё же, прошу, будь осторожней: колдуны — уж это я знаю наверняка — частенько действуют чужими руками. И мне хочется сказать: затаись, спрячься…

Но не буду, потому что именно этого он от тебя и ждёт.

Не оставляй спину открытой, но всё же ступай с гордо поднятой головой. Не дразни врага попусту, однако и не медли, когда он приготовится ударить — ударь первой, рука у тебя тяжёлая, он, пожалуй, может и не подняться…

Пусть не ты боишься его, а он тебя.

Впрочем, зря я пишу; ты и сама, без меня, знаешь, что делать, а мне… мне, наверное, хочется загладить свою вину, хоть так выпросить прощения за то, что я оставил тебя.

Но так было надо.

Что же до этого письма, избавься, пожалуйста, от него, как только получишь — я и так написал его против всех правил: мне положено быть тише воды, ниже травы и притворяться уроженцем здешних земель.

Никогда бы не подумал, что стану так скучать по хорошему кофе — и аксонским туманам.

Надеюсь увидеть тебя во сне.

Люблю,

Л.»

Когда я дочитала последнюю строчку, то вернулась к началу и снова пробежала письмо глазами; запомнила, сколько смогла, а затем бросила и само послание, и конверт в камин, оставив только сухую фиалку. Дождалась, пока бумага прогорит, тщательно разворошила угли…

И лишь затем позволила себе заплакать.

Лайзо был там, в Марсовии, где «повсюду лишь мрак, смерть, кровь и предательство», по его собственным словам; а ведь он никогда не жаловался и не приукрашивал своих несчастий, значит… значит…

Задумываться об этом, как и о том, что он может не вернуться, было невыносимо. Кажется, только сейчас я осознала — и с необыкновенной остротой — что он далеко. Прежде на первый план выходила другая мысль: Лайзо оставил меня, и именно тогда, когда удалось наконец раскрыть подоплёку смерти моих родителей и подобраться к Валху почти вплотную… Было больно и одиноко. Но всё же здесь я никогда не оставалась по-настоящему одна, а друзья и союзники могли в любой момент протянуть руку помощи. А у Лайзо там, в Марсовии, были только «трое не слишком надёжных парней» — и некое опасное поручение, о котором он не мог поведать даже в общих чертах.

Впрочем, я понимала примерно, что за приказ ему отдали: любая война всегда — это не только гром пушек, но ещё и противостояние лазутчиков.

И Лайзо, как никто иной, подходил на эту роль…