Кофейный роман

К черту Каргина! Она поедет к Самородовой и скажет, что отказывается от всего. Пусть будет счастлив, пусть радуется, что победил. Развестись, забыть о нем, вычеркнуть…

Начать все сначала.

* * *

Несколько следующих дней Ника жила как в тумане. Желала одного – чтобы они скорее прошли, бродила из угла в угол квартиры, которую снимала на Оболони.

А в день слушания, после того, как Самородова отзвонилась и сообщила о вынесенном решении, Ника неслась в кофейню с одной мыслью – объяснить Славе, что ничего не хотела от Каргина. Только развод. Все с самого начала было лишь фарсом.

В этот вечер Славы не было.

На следующий день она была в кофейне к обеду. Сидела за его любимым столиком у окна. К концу рабочего дня в офисах на нее уже косились официанты, а она сходила с ума от повторяющихся по радио песен. И даже люди за окном, казалось, ходят одни и те же. Кроме Закревского.

Вечером третьего дня, который с самого утра она провела в кафе, Вероника знала – все кончено. Каргин действительно победил. Его адвокат получил свой гонорар. Красиво сыгранная партия – пока она наивно полагала, что все в ее руках, сама оказалась обычной пешкой. Для обоих. Каргин, наверняка, не поскупился на благодарность в денежном эквиваленте.

Хоть какая-то польза от нее. Ему.

12

Закревский гнал по трассе Киев-Чоп, сжимая руль и выжимая из своей бэхи все, что было можно. Долбануться бы теперь в какой-нибудь столб, чтобы мозги наружу. Чтобы не думать. Не думать. Не думать, мать же твою, о ней!

Радио на трассе пахать перестало. За Киев выехал – отрубилось.

Кроме звука двигателя, не слышал ничего.

И еще ее голос.

Всегда ее голос.

«Тебе, Закревский, тоже не участвовать в Лиге Чемпионов».

По крупицам перебирал в памяти все сказанное ими за эти полтора месяца. Получалось на удивление мало.

Почему они никогда не говорили? Почему они, черт бы его подрал, никогда ни о чем не говорили? Она не позволяла. Он не хотел. Не считал нужным. И теперь, когда все кончено, когда все прикатилось к чертям, откуда возврата нет, ему вдруг стукнуло, что он не знает о ней ничего. Совсем ничего. И вместе с тем… Не оставляло дурацкое ощущение, что что-то самое главное между ними осталось не сказанным, но понятым. И самое главное в ней оставалось не произнесенным вслух, но услышанным им.

Идиот.

Когда она ушла из гребанного номера гостиницы в этот же самый гребанный день, он все еще не верил, что кончено. Но как еще это могло закончиться? И какое у этого могло быть продолжение?

Как он хотел ее!

Выскочить следом, затащить обратно.

Зацеловать, пока не скажет ему… пока не скажет…

Дикость.

Закревский зло выдернул трубку из пиджака и набрал Вересова.

– Макс! – заорал он, едва тот принял вызов.

– Чего орешь, Закревский?

– Я уезжаю. Не знаю, на сколько. Прости, не предупредил.

В трубке наступила тишина. Потом раздался ровный холодный голос.

– А главное, вовремя. Сволочь ты, Закревский!

– И, если тебе эта твоя… новенькая не передала, Каргина я кидаю.

– И кто его, по-твоему, должен подобрать? – не сдержался Вересов и рявкнул: – Черт, Ярослав, да какого ж хрена!

– Сам бери. Гонорары видел.

– При чем здесь гонорары? Что-то случилось?

– Личные обстоятельства у меня случились. Я в Житомир валю. Так заберешь? Остальную мелочевку Санька и сама потянет.

– Обстоятельства у него… Вернешься когда?

– Не знаю. Я позвоню. Долго не планирую. По Каргину там сейчас экспертиза. Саня расскажет. Хрен знает, на сколько затянется.

– Ок, – сухо ответил Вересов и отключился.

Слава бросил трубку на соседнее сидение.

По стеклам лупил дождь, да так, что дворники не успевали справляться. Закревский доехал до какой-то заправки и стопанул машину. Потом долбанулся лбом о руль несколько раз и полез за аптечкой. Две таблетки аспирина запил минералкой. Просидел на месте минут двадцать, не понимая, куда он едет и, главное, для чего.

А ведь, в конце концов, можно было тупо выписать ее номер телефона и позвонить. Позвонить и просто сообщить, что хочет большего. И в ответ услышать: «Я люблю только деньги, хороший секс и когда меня не провожают». Как мало сказано. Зато в точку. Будто его самого пригвоздило.

Он снова вцепился в руль и снова поехал в дождь. Смотрел прямо перед собой и мало что видел. В голове пульсировало, и от лекарства ни хрена легче не стало.

Уже в Житомире, подъезжая к поселку в частном секторе, в котором он вырос, постарался придать лицу хоть слабое выражение осмысленности. Но глаза были будто бы пьяные. Налились кровью, не фокусировали взгляд. Осознавал, что доехал в целости чудом.

Мать, открыв дверь, тихо охнула и кинулась на шею. А потом, отстранившись, приложила ладонь к его лбу.

– Слав, да ты пылаешь! – выдохнула она.

Что было потом, он плохо помнил. Все-таки привычка забивать на симптомы отыгралась на нем по полной. Потому что воспаление легких быстро не лечится.

* * *

Постучав, Тася не стала ждать ответа, а вошла в комнату к брату и уселась в кресло. С легкой улыбкой разглядывала его заросшее черной бородой лицо и старые, растянутые спортивки, напоминающие пижамные штаны.