Когда Алиса упала

Тоби роняет мороженое на деревянный пол. Кэти цыкает и наклоняется убрать его. Ее мороженое капает на юбку, темные круглые капли сахарной воды. Кэти трет ткань салфеткой, предоставив мне убирать за Тоби.

– Только давай без истерик, – говорит он, явно изображая Кэти. – Без капризов.

Кэти растерла каплю в длинные полосы. Она переводит взгляд на окно.

– Вот запру тебя в леднике с пауками, – говорит Тоби.

Он колотит по своему стулу и ожесточенно болтает ногами. Разевает рот и клацает зубами.

– Тоби, – говорю я, – потише.

– Они покусают тебя за пятки, свяжут всю.

Кэти сжимает кулаки:

– Замолчи!

Она хватает его за руку, рывком заставляет подняться и прижимает лицом к юбке, пока пробирается к двери и спускается по ступенькам. Я беру ее зонтик и спешу следом, пытаясь ухватить ее за рукав. Но Кэти почти бежит по дороге, крепко вжав лицо мальчика себе в бедро.

– Перестань, Кэти.

– Гадкий мальчишка.

Говорит она сквозь зубы, слова вырываются резко, раздраженно. Тоби обмяк. Он выскальзывает из ее хватки и неожиданно падает в пыль. Кэти продолжает нестись вперед, отступает только перед телегой, груженной бревнами.

Я протягиваю Тоби руку, но он вздрагивает и отшатывается.

– Вставай.

Он скребет землю пальцами. Кэти разворачивается и быстрыми шагами возвращается.

– Я стараюсь. Давайте все пожалеем друг друга?

Он вдыхает и выдыхает. Три раза. Потом, опираясь на руку, встает. Взгляда от земли так и не отрывает. Не сопротивляется, когда она берет его за руку.

Щеки у него в красных пятнах.

– Ну вот. Угостились мороженым.

Глава 7

Доктор Мэйхью согласился на встречу. А Кэти сказала, что поедет вместе со мной.

– Думаю, так будет лучше, – сказала она, завязывая ленточки шелкового капора.

Капор розовый, с кружевной отделкой. В наряде пышности больше, чем пользы. Зато честно. Кэти не носит траура.

– Тоби побудет с Сиршей.

Она берет вожжи и понукает кобылу в яблоках.

* * *

В зале для посетителей Бродерс-хаус, кроме нас, никого нет. Мы вдвоем сидим на лавке. Здесь очень уютно: все кремовое и голубое. У стен нарядные большие вазы с длинными изогнутыми папоротниками и буйными цветами из сада при лечебнице. Люстры из стекла с морозным узором так элегантны, в их хрустальных бусинах отражается свет. Большие окна напротив входа открыты, чтобы продувал сквозняк. На окнах не решетки, а затейливые изогнутые конструкции. На полу змеятся их тени в форме цветов, и трав, и птиц. Я едва помню эту часть лечебницы и ее вежливое притворство. Но кирпич и вонь от плесени подвала впечатались в мою память.

Эконом с длинными, седеющими бакенбардами взгромоздился на табурет за стойкой. На нем безупречный черный сюртук. Он сказал, что его зовут Нортрап, слабо пожал нам руки и указал на лавку, пробормотав, что очень нам сочувствует. Он переворачивает страницы своего журнала, и каждый шорох, каждый скрип пера прокатывается долгим эхом в этой комнате с высокими потолками. Он смотрит на меня и моргает.

Кэти отрывается от своего рукоделия. Оборачивает свободную нитку вокруг пальца и снова распускает ее.

– Я нашла, что доктора здесь очень заботливы. Они не безразличны к пациентам.

– Значит, ты все-таки навещала ее?

Она вспыхивает. Склоняется к своим кружевам, сосредоточенно кусает губу, наматывая нить цвета слоновой кости на челнок. Она плетет снежинку.

– Я не бессердечная.

– Как часто?

Пальцы Кэти замирают, не довязав узел. Нахмурившись, она качает головой, зажимает петли, но бросает кружево на колени.

– Пока она не отказалась видеть меня.

Я слышу голоса наверху широкой лестницы. Голоса звучат приглушенно, двери по обе стороны площадки закрыты. Но время от времени одна из них открывается и вырываются голоса, сопровождая медсестру в подрагивающем чепце, санитара, поправляющего рукава, смотрительницу, катящую металлический поднос. Резкий звук, бормотание, лепет, удар.

Сверху хлопает дверь, и что-то – жестяная кастрюля или ведро – бьется об стену. Я смотрю на потолок, и мистер Нортрап тоже, мы отслеживаем тяжелые шаги, которые вдруг замирают.

– Сколько еще ждать? – спрашиваю я. У меня подрагивают руки. Я обвиваю ремешок ридикюля вокруг ладони, стискиваю пальцы.

Хмурясь, Нортрап достает карманные часы.

– Доктор Мэйхью на обходе. Вы пришли в неприемные часы.

Я откидываюсь к спинке лавки, но деревянная скамья не предназначена для отдыха. Мне приходится наклониться вперед, и край корсета впивается в бедренные косточки.

Остается только ждать. Смотреть, как человек напротив меня пишет в своем журнале.

– А пациенты здесь проходят?

Он откладывает перо. Смотрит на меня черными, как ночь, глазами и отвечает:

– Это вестибюль.

– Это я вижу.

– Для посетителей. Таких, как вы.

Где же тогда Алиса вошла? С одним сундуком и неподъемным грузом лжи Лайонела? В четырнадцать лет Алиса перестала разговаривать. Только вот болтала о новорожденном черном теленке, а на следующий день замолчала. Неделя прошла, и год, а она все молчала – остался лишь наш особый язык знаков и жестов. Как же она делилась своими переживаниями и страхами?

Дышать все тяжелее. Я вскакиваю, подхожу к входной двери, поворачиваюсь к эконому: