Когда ангел играет на арфе… (Из цикла «Рассказы старого антиквара»)

— Увы, это было не в моей воле. Я слишком робок по натуре, — охотно объяснил незнакомец. — Как я мог нарушить ваш покой, когда вы священнодействовали в своей лаборатории? Нет, я бы никогда на это не решился. Сейчас же вас томит бессонница, и вы не прочь немного поболтать. Только это соображение и заставило меня преодолеть робость. Что же касается маски… Вы ведь любите прекрасное, метр, а моя внешность никогда не отличалась красотой…

— И всё же я предпочёл бы видеть ваше лицо, — резко сказал Менотти.

— Зачем? Что значит лицо? Это та же маска, которую природа надела на душу человека при его рождении.

У незнакомца были изысканные манеры и мягкий голос, но Менотти прекрасно понимал, что ни голос, ни манеры не помешают ему в случае необходимости воспользоваться шпагой, той самой шпагой, которая оттопыривает сзади его плащ. По рассказам, у дедушки метра, главного государственного отравителя Венеции Петро Менотти, голос тоже был слаще мёда и мягче гусиного пуха, особенно в те минуты, когда он готов был угостить кого-то своим порошком…

— И давно вы тут?

— Нет, метр, вы не заставили себя ждать.

— Вы предполагали, что я приду ночью в лабораторию?

— Я в этом не сомневался.

— Ах, вон как! Но послушайте, мосье, вам не кажется, что сегодняшняя ночь может закончиться для вас Бастилией или Консьержери?

Незнакомец улыбнулся.

— Не беспокойтесь, метр. Этому помешает все та же робость: я никогда не решусь занять в каземате место, достойное более высокопоставленных лиц. Но мне бы не хотелось нарушать ваш обычный распорядок. Прикажете разжечь камин и достать благовония?

Человек в маске поднял над головой руку и щёлкнул пальцами. В то же мгновение парфюмер маркизы Помпадур почувствовал запах дыма. Он обернулся — камин светился багровым светом. За узорчатой железной решёткой, кружась и извиваясь, бежали по поленьям огненные ящерицы.

Затем что-то скрипнуло. Это сами собой распахнулись кованые дверцы шкафа.

И вот уже на столе склянки с благовонными смолами и бальзамами — росный ладан, опопанакс, перуанский бальзам…

Менотти схватил колокольчик и стал неистово его трясти, но тот не издал ни звука.

Метр попытался что-то сказать, но губы его не слушались. Он тяжело опустился на сиденье стула.

Человек в маске небрежным движением руки смахнул со своего лица усы и остроконечную бородку.

— У парижских цирюльников тупые бритвы, — объяснил он, — приходится обходиться без их помощи. Извините, что занялся своим туалетом в вашем присутствии, но я, к сожалению, не только робок, но и забывчив. Уж столько лет хотел избавиться от растительности на лице, а всё забываю. Да и недосуг: дела, дела, дела… Иной раз так закрутишься, что и не вспомнишь без посторонней помощи, какой город, какая страна, какой год… Итак, вы желаете увидеть меня без маски?

— Н-нет, — мотнул головой Менотти.

— Вот видите, — улыбнулся незнакомец, — теперь вы уже не хотите того, что хотели минуту назад. Желания людей так же переменчивы, как майский ветер. — Он потёр пальцем верхнюю губу и, наткнувшись на вновь появившиеся неведомо откуда усы, брезгливо стер их ладонью. — Проклятая рассеянность! Если бы вы только знали, как она мне мешает! Вы, конечно, не поверите, но однажды я по рассеянности принял какого-то принца или маркграфа за пуделя и потрепал его за уши… Что тогда творилось! Даже вспомнить страшно. Но надо признать, что бедняга действительно смахивал на чёрного пуделя, хотя хвоста у него, кажется, не было. Однако визжал он по-собачьи, это я хорошо помню. Как будто даже пытался укусить меня за палец. Впрочем, нет. За палец меня хотел укусить не маркграф, а его пудель. Ну да, они стояли рядом, поэтому я и ошибся… Но о чём, простите, мы с вами разговаривали, метр? Ах, да, о маске. Вы уже успели к ней привыкнуть точно так же, как к ней за прошедшие столетия привык я сам.

«Столетия?!» — мелькнуло в голове у Менотти.

— Да, столетия, — подтвердил ночной посетитель, словно читая его мысли. — Если мне память не изменяет, я с ней не расстаюсь уже лет семьсот или что-то вроде того.

Большинство относилось к ней довольно терпимо. Но, признаться, не все, далеко не все. Например, этот рыжий… как его?… ну да, Ричард Львиное Сердце. Он ненавидел мою маску до рвоты. Почему? Не понимаю. Мы с ним познакомились на рынке, вернее, в Англии, которую он ухитрился превратить в рынок. Чтобы скопить немного деньжат на крестовый поход, рыжий оптом и в розницу распродавал всем желающим государственные должности. Тогда каждый за умеренную плату мог стать королевским министром, святым или, на худой конец, епископом.

«Если бы нашелся покупатель, — говорил он, — я бы с удовольствием продал Лондон».

Лондон в то время был не слишком лакомым куском: теснота, сырость, пожары, чума, грязь. И всё же я бы его купил. В нём был какой-то шарм.

Ричард торговался, как последний барышник. И не будь на мне этой маски, мы бы с ним поладили. А так он продал Вильгельму Шотландию, а Лондон сохранил за собой.