Когда бабочке обрывают крылья…

Как я потом узнала, она была детдомовская и свою мать никогда не видела. Та оставила ее в роддоме через неделю после рождения.

– Ты любила парня?

– Да, – ответила я.

– Вы с ним были вместе?

– Да, какое-то время.

Ей понравился мой ответ. Она заулыбалась и спросила дальше:

– Он был красивый?

– Очень.

Она и этому не удивилась, продолжая вопросы. Я представила реакцию «нормальных» людей на этот ответ. Почему ее не удивило то, что мой парень был красивый? По логике у такой уродины не могло быть красивого парня.

– У меня тоже был красивый парень. Такой красивый! Знаешь, как принц из книжки.

Парня у нее тоже никакого не было, так как с четырнадцати лет она лежит в психушке.

Все же я привязалась к этой девочке. Я, которая на дух не выносила людей. Впервые мне было кого-то жаль.

У нее диагноз – прогрессирующая параноидальная шизофрения, и похоже ей никогда не покинуть клинику.

Пытаюсь на досуге разобраться в диагнозе шизофрения. Что это? Быстрая смена настроений, способность совмещать в себе несколько личностей.

Почему жизнь в придуманном мире считается болезнью? Например, дети делают это, и мы не считаем их больными.

В детстве, с помощью тюлевой занавески и короны из фольги, можно легко превратиться в Золушку, всю ночь танцуя на балу. Можно слышать звуки лютни и даже чувствовать руку принца в своей руке, и убегать в полночь, теряя туфельку.

И эта вера не считается патологией. Почему детский мир простой и понятный, в нем все разрешается, а в мире взрослых одни запреты? Запреты на подлинные чувства, на фантазии, на смех в тот момент, когда тебе хочется смеяться, а не когда это можно или ты должен, в стиле тупейших ситкомов.

Ребенок открыт всему новому, ему все интересно. Но мы взрослые с малых лет его ограждаем и запрещаем: нельзя, подожди, ты еще маленький, не твоего ума дело, подрастешь – узнаешь.

Дети тычутся во все углы, как слепые котята, ничего не понимая. Сотни раз изранившись о них, наконец понимают что к чему и становятся взрослыми, переполненными комплексами и страхами.

Мы взрослеем, теряя так много и ничего не приобретая.

В «нормальной» жизни потеряв себя или что-то в себе, мы никогда уже не вернемся в мир подлинных чувств, а будем лгать, изворачиваться, подстраиваться.

Человек, страдающий шизофренией, на всю жизнь остается ребенком, поэтому он и не может жить в «нормальном» обществе, где столько табу.

И кто болен в итоге?

– Ответь мне, а где все то, что мы видели?

Я вопросительно смотрю на нее, не понимая:

– Наши глаза столько видели. Где все это?

– Что «все»? – мне не уловить ход ее мысли.

– Все то, что глаза видели. Где-то же это должно быть?

Я задумалась: что-то в этом есть. В ее словах какая-то правда, настолько понятная, что становится страшно.

– Знаешь, когда я вижу что-то красивое, мне хочется чтобы это навсегда сохранилось в глазах. Ведь когда мне будет грустно, это может развеселить меня. Почему я не могу снова это посмотреть…

Она пристально смотрит на меня и ждет ответа, но я не знаю, что ответить. У меня не так много воспоминаний, которые могли бы развеселить меня, больше тех, что я хотела навсегда забыть.

Мне вспомнилась Оленька, лежащая в пене; шеф, распластанный на полу, Денис с лицом, красным от пощечин. Я так рада, что ничего не сохраняется в глазах, мне хватает моей памяти, которую ничем не стереть.

Она продолжает:

– И рот… он так много говорит. Где все слова?

В ее вопросах, как и в вопросах детей есть правда, которую мы, «нормальные» взрослые, не хотим слышать. Потому, что мы выросли и стали «нормальными», а это значит, мы научились идеально врать не только окружающим, но и себе. И правда нам только мешает. Чтобы выжить в таком мире, нужно врать с самого детства.

И все начинается с какой-нибудь ерунды. Тут мне припомнилось.

Мне пять лет. Сижу за столом и не могу доесть суп. Мать кричит на меня. Я не хочу, чтобы она на меня кричала, и в тоже время не могу больше проглотить ни ложки ненавистного мне супа. Вдруг раздается телефонный звонок, и мать уходит в комнату. Я хватаю тарелку и бегом в туалет. Суп выбрасываю и на место. Когда мать возвращается, то я сижу и скребу ложкой по дну тарелки.

– Молодец, а говорила «не хочу», – потрепала меня по плечу мать.

Моя первая победа. Я так мала, но уже понимаю, чтобы тебя хоть немного любили следует делать то, что от тебя требуют, а если не можешь, нужно соврать. С малого все и начинается. Чем мы старше, тем изощренней становится ложь.

Проснувшись, я узнала, что сегодня с ней произошел рецидив. Это случилось ранним утром, поэтому я ничего не слышала и не видела.

Одна из сиделок рассказала мне, что ей приснился страшный сон и вызвал прошлые фобии и неврозы. Она обмочилась, и после этого с ней случилась истерика. Когда подошли сестры, то она оказала яростное сопротивление – зверски пинала и кусала их. И эта милая хрупкая девочка ругалась так грязно, как матрос.

Ее перевели на другой этаж. Сиделка добавила, что вряд ли она когда-нибудь покинет клинику.