Когда боги глухи

– Ты же знаешь, Ваня, я ни бога, ни черта не боюсь, – затягиваясь так, что крепкие бритые щеки втянулись, выговорил Павел. – Директор школы я. Нельзя мне тут будет больше оставаться.

– От меня никто ничего не узнает, – помолчав, ответил Иван. – Брось учительницу, не обижай Лиду.

– Иван, великий писатель Достоевский говорил, что любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих. Не знаю, поймешь ли ты меня..

– А что будет с Лидой? – перебил Иван. – Какое место отвел ей ты? И почему за твое хмельное счастье должна расплачиваться она, дети?

Павел Дмитриевич долго молчал, докурив папиросу, затоптал ее в землю, взглянул на первую яркую звезду, засиявшую над домом, где родился его отец.

– Ты прав, Иван Степанович, – глухо обронил он. – Лида и дети ни при чем.

– Она ведь на тебя, как на бога, молится… Как ты мог?

– Чего уж теперь говорить?.. Выходит, смог. И знаешь, Ваня, я не жалею…

– Не зарекайся. Ой еще как пожалеешь!

– Чего ты-то хочешь? – спросил Павел Дмитриевич.

– Она должна отсюда уехать, – сказал Широков. – Молодая, красивая, зачем ты ей нужен, женатый, с двумя ребятишками? Разобьет семью и тебя бросит. Знаешь известную сказочку про старика и старуху?

– Которые остались на берегу синего моря у разбитого корыта? – усмехнулся Павел Дмитриевич.

– Я должен был радоваться, что все так получилось, – с горечью признался Иван Степанович. – Я до сих пор люблю Лиду. Может, из-за нее и не женюсь… Но она вряд ли полюбит меня. Не знаю, что там великие писатели еще пишут про любовь, но мне уже легче на душе, что Лида счастлива, пусть даже с тобой… Брось, Павел, учительницу. Твоя к ней любовь звериная… Она в сезон налетает, как буря, и уходит до следующей весны.

– Спасибо тебе, Иван Степанович, – глухо уронил Абросимов. – Я хотел бы иметь такого друга, как ты.

– В друзья меня, пожалуй, не записывай, – недобро усмехнулся Широков. – Моя бы воля, я там, на озере, не в небо, а в вас пальнул бы!

– И за то спасибо, что говоришь правду, – опустил голову Павел Дмитриевич.

– А девка нехай уезжает, – сказал Иван Степанович. – Не дам вам портить жизнь Лиде. А такая, как твоя учителка, нигде не пропадет… Видна птица по полету!

* * *

Через неделю после этого разговора завуч Андреевской средней школы проводила на ночной поезд учительницу математики Ингу Васильевну Ольмину. Помогла ей донести второй чемодан. Накрапывал мелкий дождь, он посверкивал в желтом круге от электрической лампочки, покачивающейся на потемневшем столбе. Инга Васильевна была в плаще, перетянутом на тонкой талии широким поясом, она вертела светловолосой головой, невнимательно слушала пожилую женщину, что-то говорившую ей. Молодая учительница явно нервничала, губы ее кривились в презрительной усмешке. Она что-то ответила невпопад, и завуч умолкла, озадаченно глядя на нее.

– Дыра ваша Андреевка, – сказала Ольмина. – Тмутаракань! Если бы вы знали, как я счастлива, что отсюда уезжаю…

Скоро подошел пассажирский, Инга Васильевна поднялась в тамбур, глаза ее нашли в сквере под деревом высокую грузную фигуру Павла Дмитриевича. Он стоял с непокрытой головой, во рту тлела папироса. Неподвижный взгляд директора был устремлен на вагон.

– До свиданья, друг мой, до свиданья!.. – раздался над пустынным перроном чистый, звонкий голос Ольминой. Завуч удивленно воззрилась на нее.

Поезд дал гудок и тронулся, он и всего-то здесь стоял три минуты. Вагоны поплыли, постукивая колесами на стыках, на мокрых стеклах, будто слезы, дрожали крупные капли. Инга Васильевна махала рукой, смеялась, и белые зубы ее блестели. Завуч помахала ей в ответ, но глаза математички были прикованы к толстой липе, в тени которой вырисовывалась мрачная фигура насупленного Абросимова.

У багажного отделения, где громоздились белые ящики, стоял еще один человек, он тоже курил, дождь пригладил его вьющиеся спереди волосы, намочил на плечах обвислый пиджак. Человек тоже смотрел на уезжавшую учительницу, и в прищуренных глазах его застыло отсутствующее выражение. Поезд ушел, скрывшись в мутной дождевой пелене, еще какое-то время маячил красный фонарь на последнем вагоне, послышался протяжный гудок, которому аукнуло лесное эхо, и стало тихо. Дежурный, стряхнув с красной фуражки капли, ушел в дежурку. Тяжело зашагал по тропинке к своему дому Абросимов. Когда он скрылся за водонапорной башней, направился домой и Иван Широков. Болотные сапоги разбрызгивали глубокие лужи, из-под ноги лениво запрыгала большая лягушка, где-то близко забрехала собака, потом прокукарекал петух. Иван Широков снял в сенях сапоги и в носках осторожно подошел к двери. Уже укладываясь в маленькой комнате на железную койку, он услышал сонный голос матери:

– Где тебя, лешего, носит?

– К поезду ходил.

– Встречал кого, что ли?

– Провожал, – помолчав, ответил он.

– Вань, а Вань, – сквозь зевоту спросила Мария Широкова. – Женился бы ты, что ли?

– Спи, мать, – не сразу ответил он, – придет время – и женюсь.

– Ох, боюсь, Ванятка, упустил ты свое время, – вздохнула Мария. – Неужто так бобылем и будешь век куковать?