Когда боги глухи

— В блокаду соседи всю мебель сожгли, я столько отсюда грязи выволокла! Эту квартиру мне дали… В общем, когда я приехала в Ленинград, сразу пошла на Литейный проспект — так мне велел Дмитрий Андреевич Абросимов. Он переслал со мной папку с документами, написал письмо, чекисты хорошо меня встретили, помогли с пропиской, до сих пор иногда звонят, справляются, все ли у меня в порядке… Там мне сообщили, что Ваня геройски погиб в Берлине… Только я не верю этому. Может, в концлагерь попал, а оттуда еще куда? — Она заглянула Вадиму в глаза. — Сколько случаев, когда человека считали погибшим, даже похоронки приходили, а потом оказывалось, что он жив… Могли ведь американцы или англичане его захватить и держать у себя? Никто не видел его могилы, да и как он погиб, толком не знают… Скажи, ты не чувствуешь, что он жив?

И столько в ее глазах было надежды, что Вадим не решился ответить, что ничего он не чувствует… Да и что он мог чувствовать, если бабушка и мать все сделали, чтобы он вычеркнул из памяти родного отца? Не то чтобы они его настраивали против, просто он, Вадим, не глухой и не слепой: он видел, как мрачнело лицо матери при упоминании о первом муже, слышал, как она резко отзывалась о нем в разговорах со своими подругами, да и бабушка нелестно проезжалась в адрес Кузнецова. Нет-нет и упрекала дочь, что та в свое время не послушалась ее, а теперь вот мается с двумя детишками от первого брака… Лишь дед Андрей Иванович всегда уважительно отзывался о первом зяте.

Побудь бы Иван Васильевич подольше в партизанском отряде, наверное, Вадим снова бы привязался к нему, но случилось так, что он, наоборот, чуждался там Кузнецова, сильно опасаясь, что тот отправит его на Большую землю, подальше от партизан, новых друзей…

— Не веришь ты, что твой отец жив, — разочарованно протянула она.

— У меня ведь есть еще один отец, — честно сказал он. — И он для меня как родной.

— Я каждый день жду, что затрещит звонок, я открою дверь и он скажет: «Ну здравствуй, моя Василиса Прекрасная!» Он так меня звал…

— Я помню, — улыбнулся Вадим, живо представив себе, какие были у нее глаза, когда она увидела его утром на пороге…

Она даже пошатнулась, схватилась руками за косяк, красивое лицо ее побелело, уголки губ опустились, а синие сияющие глаза, казалось, заняли пол-лица. Потом она сказала, что в первое мгновение приняла его за Ивана Васильевича… Вадим и не подозревал, что так похож на отца, все говорили, что он пошел в мать. У Кузнецова волосы русые, а у него черные, как у матери, разве что в глазах есть что-то отцовское. Мать в сердцах часто говорила: «Ну чего вытаращил на меня свои зеленые зенки? У-у, родной папочка! Тот так же смотрел на меня, когда нечего было сказать…»

— Твой отец здесь до сих пор прописан, — рассказывала Василиса Степановна. — Жилконтора мне подселила пожилую пару, они пожили с год и переехали в пригород, где у них близкие родственники. Я очень рада, что ты приехал, Вадик! Вот и пригодилась маленькая комната для тебя. Дай мне паспорт, я завтра же начну хлопотать, чтобы тебя прописали.

— Что я тут делать буду? — с горечью вырвалось у него. Он действительно не знал, зачем приехал в этот чужой, мокрый, туманный город, где и утром сумрачно, как вечером. На потолке горела электрическая лампочка под матовым фарфоровым абажуром.

— В Ленинграде? — удивилась она. — Подойди к любому забору — десятки, сотни объявлений! И потом, разве сам Ленинград тебя не волнует? Театры, музеи, исторические места? Ты разве не слыхал, что Ленинград — один из красивейших городов мира? Здесь брали Зимний, в Смольном жил Ленин…

Наверное, она и сама заметила, что заговорила с ним, как учительница, потому что смутилась, легкая улыбка тронула ее еще свежие полные губы.

— Ты ведь уже взрослый, Вадим, — сказала она. — Но мне просто смешно слышать, что в Ленинграде молодому человеку делать нечего.

— Я имел в виду другое, — сказал Вадим.

— Поступай как знаешь, — принеся из кухни эмалированный чайник, мягко проговорила она. — И ради бога, не считай себя неудачником! Не каждому человеку дано сразу себя открыть… Живи, оглядывайся, ищи себе дело по душе. И еще тебе один совет: переводись из великопольского пединститута в ленинградский или еще лучше в университет.

— Учебу я не брошу, — нахмурившись, твердо ответил Вадим и даже чашкой пристукнул по блюдцу.

— Пропишешься — легче будет оформить перевод, — продолжала Василиса Степановна. — А лучше — сразу переводись на дневное отделение.

— У тебя на шее сидеть? — блеснул он позеленевшими глазами на Василису. И даже сам не заметил, что перешел на «ты». — Нет уж! Буду работать и учиться, мне не привыкать.

— Понимаешь, Вадим, одно дело учиться на заочном, другое — на дневном, — мягко начала она. — Ты приобретешь гораздо больше знаний, у тебя появятся новые друзья… Вот ты сейчас учишься на заочном отделении. Много ты почерпнул?

— Культуры у меня маловато, — усмехнулся он.