Когда говорит кровь

– Может предки мои и были родом с Костяного берега, да только я тут родилась, в Кадифе,– проговорила она с вызовом.– Я и не знаю даже, к какому из народов фъергов мои родители относились. Может эронунги, может эрлицы, а может и харнунги. Да мне до того плюнуть и растереть. И хоть я и была рождена рабыней, уже как много лет вольноотпущенница и, стало быть, поданная Тайлара равная всем прочим этрикам. Так что до всяких там вонючих дикарей и нор, из которых они повылезали, мне дела нету.

В шипящем говоре вулгров послышались возмущенные нотки. Один из них, одетый в клетчатую рубаху толстяк с пышными усами, схваченными несколькими серебряными кольцами даже начал было подниматься, но остальные надавили ему на плечи, вернув обратно на лавку. Служанка, лишь скорчила свои бледные губы в презрительной ухмылке и развернувшись пошла обратно на кухню, даже не удостоив компанию вулгров взглядом

Мицан придвинул к себе чашу и отщипнул кусочек чуть теплой лепешки.

Варвары-вольноотпущенники. Некоторые вчерашние рабы из дикарских племен и стран, что ещё помнили вольную жизнь, всеми силами стремились вернуться обратно в свои земли. С помощью денег или благосклонности хозяев, они рвали все связи с этой чужой для них страной и бежали на край Паолосы, чтобы вновь оказаться среди своих лесов, гор, степей или долин. Но были и другие. Город полнился подобными этой служанке людьми, что либо уже не помнили жизни до рабства, либо и вовсе её не знали. Они говорили как кадифцы, служили кадифцам, жили как кадифцы и, кажется, и сами считали кадифцами. Пусть и без положенных настоящим кадифцам прав и привилегий.

Юноша отхлебнул кислого, почти не разбавленного вина, и чуть поморщившись заел его крупным куском суховатой брынзы.

На его улице как раз жила семья таких вольноотпущенников. Кажется, родом они были откуда-то из-за Айберских гор, то ли из Саргуна, то ли из Каришмянского царства. Их – юношу и девушку, продали совсем детьми богатой купеческой семье как танцовщиков, но вскоре глава этой семьи принял веру однобожников и подарил всем своим рабам вольную. Вот и получилось, что дети этих рабов родились уже в тут, в Кадифе, и не знали иной страны кроме Тайлара. Мицан помнил, что у этих смуглых и кучерявых людей было четверо детей – два сына и две дочери, старшие из которых были примерно одного с ним возраста. На улице они вечно пытались вести себя как тайлары. Носили тайларские рубахи и платья, ели тайларские блюда, дразнили чужаков и рабов, и даже молились на показ тайларским богам. Да только другая детвора их за своих не признавала и регулярно била, когда те просились в общие игры. Но помогало это ненадолго и через пару дней они приходили вновь. Снова и снова, раз за разом.

И таких в Кадифе были сотни, если не тысячи. Город полнился рабами, и не удивительно, что некоторые из них, даже получив свободу, совсем не стремились его покинуть, а напротив, отчаянно пытались доказать всем вокруг и себе в первую очередь, что они стали его частью.

Мысли Мицана прервал звук открывающейся двери. В таверну, громко хохоча и толкаясь, ввалилась компания подвыпивших солдат. Судя по их лицам – обветренным, испещренным морщинами и шрамами, это были ветераны недавней войны, коими сейчас полнился город и все питейные места, в которых воины, к великой радости их владельцев, оставляли захваченные ими сокровища северной страны.

Пройдя внутрь, солдаты тут же сдвинули несколько столов и рассевшись по лавкам, громко замолотили кулаками, вызывая прислугу. Она появилась почти сразу, нацепив на свое покрытое веснушками лицо некое подобие учтивой улыбки.

– Что изволите, доблестные воины?

– Вина! Так много вина, чтобы залиться под завязку и через край полилось! – прорычал почти полностью седой и плечистый мужчина, который в отличие от остальных был одет не только в красную солдатскую рубаху, но и кожаный нагрудник с нарисованным на нем черным быком. На сколько помнил Мицан, такие обычно носили командиры знамени.

– А из еды?

– Мяса давай. Нам три, хотя нет, лучше четыре дюжины ребер в пряных травах и ещё пару подносов лепешек. Только смотри, чтобы они были из пшеницы, а не ячменя. Я его на всю жизнь вперед за войну наелся. Ну и протертой брынзы со сметаной и кинзой подай. Сразу корытце. И принеси-ка нам побольше чашек, да сразу посчитай – мы как напьемся, точно бить их будем.

На этих словах воины одобрительно загудели, явно давая понять, что они всецело поддерживают план своего командира.

Неожиданно один из них – высокий и тонкий словно жердь, с обритой наголо вытянутой головой и мутными глазами, медленно развернулся и замер. Хотя Мицан и сидел довольно далеко, он увидел, как наливаются злобой его глаза, а губы растягиваются в недоброй ухмылке.

– Слышь, фалаг, да тут оказывается косматые сидят,– сказал он, указывая пальцем прямо на притихшую компанию вулгров.

– Что, где? – встрепенулся седой.

–Да вон, целое племя сидит. Эй, служанка, ты хоть знаешь, кого сюда пустила?