Когда говорит кровь

А вот сам Кирот Кардариш сидел молча, смотря прямиком в сторону Джаромо. Он разглядывал Великого логофета, даже не пытаясь спрятать злорадства. Вся его поза, весь его взгляд, выражали только одну мысль: «Я победил, сановник».

Джаромо отвел глаза, не желая видеть эти самодовольные рожи. Алатреи напоминали ему свору шакалов, что сбилась вокруг вожака, ожидая разрешения полакомиться умирающим быком. Даже слюни, кажется, текли из их голодных ртов, а глаза светились жаждой скорой расправы. Вот только бык был совсем не таким мёртвым, как они надеялись, и ещё мог преподнести им пару очень болезненных сюрпризов.

Наконец тяжелые врата заскрипели и в зале воцарилась благоговейная тишина. Сквозь большую арку, ступая так тяжело, словно на ноги ему были надеты колодки, вошел Верховный понтифик Лисар Анкариш. Он медленно пересёк зал, дойдя до трибуны и остановившись у её подножья. Следом за ним вошли двое жрецов Радока, которые внесли золотую жаровню, украшенную самоцветами. Воздух над ней слегка дрожал от жара, а сама она источала тонкие пряные запахи. Пока слабые, едва уловимые ароматы, оставшиеся в самих её стенках от прошлых ритуалов.

Установив церемониальный чан перед Лисаром Анкаришем, жрецы подали ему несколько свитков, амфор и сундучков. Воздев руки, Верховный понтифик по очереди призвал в свидетели каждого из двенадцати богов, кидая в пламя положенные подношения, травы, маленькие брикеты и вливая жидкости. Жаровня то шипела, то вспыхивала ярким огнём, пока из её недр не повалил густой белый дым.

Вначале он спустился вниз, растекаясь по мозаики Внутриморья, скрывая в своих клубах и без того скрытный Саргшемар и окружавшие его воды, но затем резко устремился вверх, наполняя зал собраний сладко-терпким ароматом, в котором мешались запахи цветов, гари, благовоний и пряностей.

— Услышьте, что знамения добры, — проговорил Верховный понтифик, поднимая руки над жаровней. Его голос прозвучал куда тише обычного, а слова напоминали заученный текст, вложенный в уста не самого радивого ученика. — В сей день, наши Боги, что превыше каждого и направляют каждую нить судьбы, благоволят всякому свершённому делу и даруют благословение для деяний человеческих. Насытившись радостью и дарами, коими почитали их в священные дни мистерий граждане Тайлара, они объявляют о своём покровительстве сему собранию, именуя его угодным. По закону и обычаю, я, как Верховный понтифик и высший толкователь их воли, объявляю собрание открытым. Во славу богов и народа, да вершат старейшины дело своё.

Ещё перед началом собрания, когда на ступенях Синклита жрецы приносили в жертву двенадцати богам белого быка, Джаромо заметил, как изменился с их последней встречи в Пантеоне Лисар Анкариш. Он словно похудел и постарел лет на десять. Его кожа, хоть и была всё так-же загорелой, отдавала едва уловимой мертвенной бледнотой. Словно бы истинный цвет проступал сквозь тонкий слой краски. Губы напоминали бесцветную полоску испещренную трещинами, а глаза ввалились как у покойника. Таким Великий логофет ещё не видел главу жречества.

В стоявшем посреди Зала собраний старике было совсем мало общего с тем, пусть и усталым, но гордым человеком, что несколько дней назад столь бесцеремонно отказал ему в поддержке. И этот вид наполнял сердце Великого логофета приятным теплом, которое выгоняло остатки странного холода из внутренностей. Ведь сановник прекрасно понимал, чьими именно стараниями и заботами, вид жреца сделался настолько жалким.

Стоило Верховному понтифику покинуть трибуну, как из стайки истекавшей слюной шакалов отделился один — молодой, худой и подтянутый зверь, с безумно самодовольным видом. Он пошел через зал, высоко задирая голову, словно полководец во время триумфального возвращения в город. Да и шагал он соответствующе. Выстукивая сапогами по мрамору. Край его мантии покоился на левой руке, точно так-же, как любил держать её Сардо Циведиш, вечно теребивший и махавший тканью, словно хищная птица крыльями, во время своих выступлений. Видимо новый голосок алатреев понабрался этого у своего наставника и вольно или невольно копировал его манеры. Интересно, насколько глубоко дух Харманского змея проник в этого мужчину? Перенял ли он и другие привычки учителя? Вроде строго аскетизма, частых постов, сна на циновке, и, насколько это было известно Джаромо Сатти, воздержания?

Лиаф Теведиш поднялся на трибуну и оглядел собравшихся старейшин долгим пронзительным взглядом. Намного более долгим, чем того требовали приличия и уже скоро по рядам понесся удивленный или недовольный шелест шёпота. Но Теведиш молчал. Он стоял, озирая всех пришедших в этот день в Синклит, пока шёпот в зале усиливался, превращаясь понемногу в ропот, а затем и в гул. Наконец вещатель откашлялся и слегка, словно бы извиняясь, кивнул головой старейшинам. Причем сделал он это дважды, повернувшись как к алатреям, так и к алетолатам.