Когда я был мальчишкой

– Будем знакомиться,– собрав нас в кружок, заявил тот самый белобрысый сержант.– Я есть командир первого взвода гвардии сержант Виктор Чайкин.

– Витюха, значит,– добродушно обронил Митрофанов.– Командуй обедать, командир!

– Для кого Витюха, а для тебя Виктор Степанович,– строго поправил сержант.– Может, оружие сначала получим?– и, взглянув на наши вытянувшиеся лица, решил: – Ладно, котелки – к бою!

– Вот это командир!– восхитился Кузин, торопливо вытаскивая из вещмешка котелок.

– Отец родной!– весело поддержал Володя.– Веди, гвардии сержант!

Кухня оказалась близко, на большой поляне. Мы были наслышаны о фронтовом пайке, но действительность превзошла все ожидания. С довольной ухмылкой глядя на потрясенных новичков, повар вываливал в каждый котелок огромный черпак дымящейся рисовой каши пополам с мясом.

– Это как понимать – мне одному?– слабым голосом спросил Кузин.

– Отощали вы, братцы, на тыловых хлебах,– сочувственно произнес повар.– Ешьте вволю – трофеи! Целый склад рису взяли, вторую неделю доесть не можем.

И мы ели вволю. До сих пор не могу забыть этого щедрого котелка риса пополам с мясом – не на десятерых, а на одного. Раздавались, впрочем, и скептические голоса:

– Солдатское счастье: разом густо, разом пусто!

– Да ты что, не слышал: склад взяли.

– Завтра посмотришь, когда на троих один шиш получишь!

Но опасения были напрасны: и завтра, и послезавтра, и до самого конца войны нас кормили по потребностям, «от пуза»– сколько съешь. Через несколько дней, однако, мы привыкли к этой сверхсытной каше и даже стали – о человеческая неблагодарность!– ворчать на повара: «Другого придумать не можешь? Надоел твой рис, картошечки бы да щей!»

Сразу же после еды нас повели получать оружие. Здесь я едва ли не впервые ощутил на себе великую силу блата. Володя Железнов, которого Чайкин назначил командиром отделения и своим ближайшим советником, распределил три выделенных отделению автомата так здорово, что они оказались в руках Сергея Тимофеевича, моих и, разумеется, самого Володи. Разгорелась склока, в которой я при других обстоятельствах обязательно принял бы участие, защищая идеалы справедливости, но в тот момент предпочел без особого труда заглушить слабые угрызения своей совести и тихо уйти в сторонку. Чайкин нетвердым начальственным баском успокаивал обиженных, обещая в ближайшие дни обеспечить автоматами всех, а я гладил и ласкал свой автомат, переживая столь незаслуженную удачу. Разобрав его на части, я неожиданно обнаружил на прикладе двенадцать аккуратных небольших зарубок – чей-то недосчитанный счет…

– До тебя, брат, у него, может, десять хозяев было,– невесело усмехнулся Володя, когда я поделился с ним своим открытием.– Раненые или «смертью храбрых»– обычное дело.

У меня все перевернулось от этих слов – «обычное дело», и я взглянул на автомат другими глазами. Я вдруг с поразительной ясностью понял то, что игра в войну закончилась. Да, все, что было до этой минуты, оборачивалось только игрой: и хождения в военкомат, и запасной полк, и эшелон. Война для меня началась тогда, когда я взял в руки оружие, сеявшее не книжную, не кинематографическую, не учебную, а реальную смерть; оружие, из которого я должен, я буду стрелять в людей. «В фашистов!» – поправил я самого себя. Я затрепетал от этой мысли, и если бы не боязнь показаться смешным, то вытянулся бы перед моим автоматом и отдал ему честь. А он лежал на расстеленной шинели, как жребий войны, воплощение судьбы, и, казалось, подмигивал мне своим черным зрачком. Кто они, мои предшественники, кто он, солдат, сделавший на прикладе эти двенадцать чудесных зарубок? С этим вопросом я обратился к Чайкину. Сержант повертел в руках автомат, наморщил лоб, но вспомнить не смог. – Спроси у писаря,– посоветовал он.– Автоматы – они все похожие, а зарубки многие делали, хотя комбат за это матерится: к чему оружие портить?

Ротный писарь, пожилой ефрейтор, взглянул на номер автомата и полистал замусоленную общую тетрадь. Его палец долго ползал сверху вниз по фамилиям – «словно зарплату выдает»,– с обидой подумал я; с обидой – потому, что против фамилий значилось: «Выбыл в медсанбат», «Убит 27. 1 .45»…– длинный и скорбный список. Наконец палец остановился против одной фамилии. Писарь сверил номера, по-отцовски вздохнул и покачал головой.

– Ниношвили Зураб, 1926 года рождения, город Кутаиси… Две недели, как увезли, только вряд ли живой…– писарь посверлил пальцем у меня под ложечкой.– Вот сюда ему влепило, Зурабу. Веселый пацан был, отплясывал как кузнечик.

– Мы за него отомстим,– ненужно промямлил я. Писарь удрученно посмотрел на меня и, ворча, засунул тетрадь в брезентовую полевую сумку.

– Молокососы… туда вашу в качель… в чехарду бы вам играть…

– Уж все так и молокососы!– вызывающе сказал я.– Командиру-то полка сколько лет?

– Сравнил!– «бухгалтер» даже закашлялся от смеха.– Ну двадцать четыре ему – так он свои шесть орденов и чины с первого дня войны зарабатывает! Сравнил слона с блохой…

– А Чайкин тоже молокосос? – не унимался я.